Награды:

• Лауреат фестиваля «Созвездие» (1993) – приз «За лучший дебют» (фильм «Миф о Леониде»)
  
• Лауреат фестиваля «Новое кино России» (1995) – приз «За оригинальную трактовку образа» (фильм «Колечко золотое, букет из алых роз»)
  
• Заслуженный артист РФ (2003)
  
• Лауреат международного театрального фестиваля «Радуга» (2004)

Основные театральные работы:
«Алёша» (1985) – Алёша;
«Бенефис» (1989) – Актёр, Старуха; «Войцек» (1992) – Войцек;
«Зимняя сказка» (1995) – Леонт, Автолик;
«Доктор Айболит» (1998) – Бармалей; «Облом-off» (2002) – Илья Ильич;
«Сирано де Бержерак» (2008) – Рагно.

Среди основных ролей – Илья Ильич Обломов в спектакле «Oблoм-off» по пьесе М.Угарова (по мотивам романа Гончарова). (Екатеринбургский Театр юного зрителя).

Автор книги «Перешагнув судьбы экватор…» (Издательство «У-Фактория», 2002 г.)

Исполнитель аудиокниги
Александра Дюма «Роман о Виолетте»

Работа в кино (37 ролей):

«Достоевский»
Телеканал «Россия»
Роль: Усатый господин (эпизод)
Режиссер: В. Хотиненко

«Сонька. Продолжение легенды»
Телесериал. ООО «Дом кино» – Кинокомпания «Студия МС»
Роль: Директор императорского театра оперетты Гаврила Емельянович Филимонов
Режиссер: В.Мережко 

«Первая ночь луны» (THE MOON`S FIRST NIGHT/La prima notte della luna, LA)
E/CO Cinematografica s.r.l.: Италия, Польша, Швейцария – Компания «Глобус-фильм», Россия)
Роль: Павел
Режиссер: Массимо Гульелми

«Время и люди» (рабочее название). Телевизионный многосерийный фильм. Студия «Алекс-фильм» – Продюсерский центр «Всё хорошо»
Роль: Замполит
Режиссер: А.Козлов

«Шпильки»
Телевизионный фильм.
Студия «Триикс Медиагруп» по заказу НТВ
Роль: Пётр Петрович (строитель)
Режиссер: А.Коршунов

«Дорожный патруль–3»       
Сериал, Студия «Граффити фильм» по заказу ООО «Форвард-фильм»
Роль: Момон
Режиссер: Н.Бучнева

«Агент особого назначения»              
Сериал, фильм «Свидетель»
Студия «Панорама»
Роль: Кафка
Режиссер: К.Статский

«Тульский Токарев»
Сериал. ООО «ВидеоПром» – НТВ-кино
Роль: депутат Треугольников
Режиссер: А.Мурадов

«Десант есть десант»
Сериал. Студия «Благофильм» – «Триикс Медиагруп»
Роль: Гальперин
Режиссер: А.Коршунов

«Золотой капкан»
Сериал, студия RWS – ООО «Мега Норд»
Роль: Мациевич
Режиссер: С. Дрёмов

«Морские дьяволы. Судьбы». («ОКОНЧАТЕЛЬНОЕ РЕШЕНИЕ». Телемувик, студия «Константин-ПРО»).
Роль: Мичман Плошкин
Режиссер: А.Балашов

«Августейший посол»
Телесериал. ООО «Кинокомпания «Аврора», ООО «Студия «Кинопитер»
Роль: Оноре
Режиссер: С.Винокуров

«Александр. Невская битва»
«Никола-фильм»
Роль: Монах 
Режиссеры: А.Карелин, И.Калёнов

«С черного хода»
«Ленфильм»
Главная роль: директор школы Чичкин
Режиссер: С.Митин

«Дилер»         
Телесериал, фильм «Медный всадник» Кинокомпания «АСДС»
Роль: Коваль
Режиссер: А.Лебедев

«Комбинат (Оперативная разработка-2) »
Компания Intra Communications inc (Интра-фильм), Санкт-Петербург
Роль: Подполковник Савельев
Режиссер: А.Бурцев

«Группа "Zета"-2. (Непрофессионалы, Обратная связь)»
Телесериал. Компания Intra Communications inc (Интра-фильм), Санкт-Петербург
Роль: Полковник ФСБ Иван Иванович Бессмертных   
Режиссер: В.Татарский

«Опергруппа»
Телесериал. Студия «Панорама»
Главная роль: Полковник Аркадий Самохин
Режиссер: Л.Пляскин 

«Лиговка»
Телесериал. Студия «Никола-фильм»
Роль: Сомов
Режиссер: А.Бутько     

«Яр»
«Ленфильм»–«Киномельница»
Главная роль: Афоня  
Режиссер: М.Разбежкина

«Гончие. Покер на четырех тузах»
Телесериал. Студия «Панорама» – «Форвард-фильм», Санкт-Петербург
Роль: Михей
Режиссер: В.Лавров

«Омут»
Телесериал. Студия «Панорама» – «Форвард-фильм», Санкт-Петербург
Роль: Участковый – капитан Сахно
Режиссер: А.Шикин

«Легенда об Ольге»
Телесериал, United Multimedia Projects
Роль: Эрнст Рём 
Режмссер: К.Капица

«Оперативная разработка»
Компания Intra Communications inc (Интра-фильм), Санкт-Петербург
Роль: Подполковник Савельев
Режиссер: В.Татарский

«Литейный, 4»
Телесериал, фильм «… И его команда»
Студия «Триикс-Медиа»
Роль: Максик
Режиссер:  Ш.Загидуллин

«Улицы разбитых фонарей. Менты-8» 
«Новый русский сериал», фильм «Минздрав предупреждает…»
Студия «Зебра»       
Роль: Саркисян
Режиссер: М.Вассербаум

«К вам пришел ангел»(Талгат и Лоза)
Свердловская киностудия
Роль: Ведущий (эпизод)
Режиссер: Н.Попков

«Чужой закат»
Екатеринбургская телекомпания «Ночные новости»
Роль: Модель
Режиссер: К.Котельников

«Бабуся»
«Ленфильм» (Россия) – «Народный фильм» (Франция)
Роль: Толик
Режисер: Л.Боброва

«Правда о щелпах»
ГП Киностудия первого и экспериментального фильма
Роль: Боренька
Режиссер: А.Мурадов                

«Привет, малыш!»
Свердловская киностудия
Роль: Негамов
Режиссер: В.Макеранец

«Из отголосков далекой речи» (Художественно-документальный)
Свердловская киностудия
Роль: Автор
Режиссер: Л.Козырева

«Колечко золотое, букет из алых роз»
Роскомкино/Ленфильм/Лентелефильм/Студия АКВ
Роль: Анисим Цыбукин
Режиссер: Д.Долинин                   

«Миф о Леониде»
«Ленфильм»
Главная роль: Леонид Николаев
Режиссер: Д.Долинин

«Ёлка» (Короткометражный)
Свердловская киностудия – «Дебют»
Роль: Лейтенант
Режиссер: М.Мельниченко

«55 градусов ниже нуля»
Свердловская киностудия
Роль: Володька Севостьянов
Режиссер: Ю.Иванчук           

«Здесь твой фронт»
Свердловская киностудия
Роль: Часовой
Режиссер: Э.Гаврилов

Сергей ГАМОВ

Актер театра и кино.
Заслуженный артист Российской Федерации

Член Союза театральных деятелей России (с 1984 г.)
Член Союза кинематографистов Санкт-Петербурга (с 2007 г.)

Гамов Сергей Петрович родился 13 сентября 1961 г. в городе Новотроицке Оренбургской области. В 1982 г. окончил драматическое отделение Свердловского театрального училища (мастерская Е. Агурова), в 1987 г . — актерский факультет Государственного института театрального искусства им. А. В. Луначарского (ГИТИС, ныне РАТИ) в Москве (мастерская С. Собиновой, В. Ефремовой).

Служил на сцене Свердловского – Екатеринбургского театра юного зрителя. Играл в антрепризе Екатеринбургского дома актера. Актерскую профессию на протяжении многих лет совмещал с артменеджментом (в 1994–2006 гг. – художественный руководитель Екатеринбургского дома актера) и телерадиожурналистикой (в 1990–2006 гг. – автор и ведущий художественных программ Свердловской телерадиокомпании, Телекомпании АСВ, Телекомпании «4 канал»).

Осуществил постановку нескольких радиоспектаклей на свердловском радио. В 1990 г. был удостоен гран-при Первого всесоюзного фестиваля радиоспектаклей в Москве за постановку пьесы Н.Коляды «Кашкалдак».

С 1991 г. снимается на киностудии «Ленфильм». Главная роль в фильме «Миф о Леониде» признана «Лучшим кинодебютом» на фестивале российского кино «Созвездие *93».

В 2004 г. стал Лауреатом международного театрального фестиваля «Радуга» (г.С.-Петербург) в номинации «Лучшая мужская роль» за исполнение роли Ильи Ильича Обломова в спектакле Екатеринбургского ТЮЗа «Облом-off» по пьесе М.Угарова.

С 2006 года постоянно живет и работает в Санкт-Петербурге. Играет на сценах Санкт-Петербургского государственного драматического театра «На Литейном», Санкт-Петербургского государственного драматического театра «Приют комедианта», участвует в проектах Продюсерского центра «Арт-Питер».

Библиография:

Заславский Г. Сто театров за плечами, в душе тоска//ЭиС. 1990. 21 июня (о сп. «Бенефис», в т. ч. о С. Г.);

Марченко Т. В. начале было слово... //Театр. 1991. № 9 (о сп. «Бенефис», в т. ч. о С. Г.);

Долинин Д.: «Я сочувствую всем, жившим тогда...» Инт. С. Коломоец//Кадр. 1991. № 10 (о ф. Миф о Леониде, в т. ч. о С. Г.);

Ковалов О. Обратная перспектива//Сеанс. 1992. № 6 (о ф. Миф о Леониде, в т. ч. о С. Г.);

Крижанская Д. «Войцек» как физический раздражитель длительного воздействия //ПТЖ. 1993. № 2 (о сп. «Войцек», в т. ч. о С. Г.);

Добротворский С. Миф, ложь и истина//ИК. 1993. № 3 (о ф. Миф о Леониде, в т. ч. о С. Г.);

Савельев Д. Маслом по холсту//Сеанс. 1995. № 10 (о ф. Колечко золотое, букет из алых роз, в т. ч. о С. Г.);

Добротворская К. «Все враздробь»//ИК. 1995. № 3 (о ф. Колечко золотое, букет из алых роз, в т. ч. о С. Г.);

Лындина Э. Колечко из двух половинок //Культура. 1995. 26 авг. (о ф. Колечко золотое, букет из алых роз, в т. ч. о С. Г.)

и др.

Читать о Сергее Гамове в Интернете:

Энциклопедия отечественного кино

Российское кино

Kinomania.ru

Театр на Литейном

КНИГА:

Сергей Гамов

«Перешагнув судьбы экватор…»

(Издательство «У-Фактория», 2002 г.)

Памяти моих родителей —
Тамары Николаевны
и Петра Алексеевича Гамовых — посвящаю...

Судьба — стечение обстоятельств, участь, доля,
жизненный путь...

Экватор — воображаемый круг, делящий земной шар или небесную сферу на два полушария или всякий срединный круг на шаре, делящий его пополам...

Из Толкового словаря

Сергей Гамов обладает редкими профессиональными и человеческими качествами. Все реже и реже встречаются актеры, которые умеют так мобилизовать все свои силы в работе. Я видела, как в перерыве между съемками Сергей, болтая с коллегами, не «разбалтывал» себя; как «мучась» ролью, он не мучил других, а добивался того, во что первоначально прицелился. Одержимый профессиональным и духовным голодом — он не алчен и не всеяден. Его избирательная способность в выборе друзей, театральных работ, книг — весьма не проста. Обладая большим актерским диапазоном, он не спешит эксплуатировать свои данные, а дожидается того момента, когда в основу любого смелого эксперимента может лечь его профессиональный и человеческий опыт.

Круг его интересов так широк, что за последние годы он стал профессиональным радио- и тележурналистом, режиссером и, надеюсь, когда-нибудь займется педагогикой.

Увы, он не так часто снимается в кино. Но я верю в то, что у него еще все впереди. И сейчас объясню, почему...

Одно из самых удивительных качеств Сергея — это его любовь к театральным раритетам, к истории театра,
к театральным старикам. Он со страстью коллекционера собирает все то, мимо чего проходят другие. Он создает театральные легенды вокруг тех людей, с которыми его сталкивала жизнь. Сергея всегда притягивала к себе
не популярность имени, а личность и тот пласт культуры, который угадывался в ней.

Я слышала, что актерская профессия — это генетическая память. Так вот, за много лет знакомства с Сергеем Гамовым я убедилась в этом окончательно. Иначе как объяснить: откуда у мальчишки из глубинки с детства такая любовь к театральному прошлому и такая тоска по тем старикам, которые ушли в никуда. И сейчас он по крупицам восстанавливает ту самую жизнь, в которой когда-то жил сам и был причастен к актерской элите. Это было очень давно, в те времена, когда артисты не «работали», а служили Его Величеству Театру.

Поэтому я верю в будущее замечательного артиста Сергея Гамова, в то, что и в театре, и в кино к нему придут роли, в которых он скажет то, о чем так много знает.

Ольга ВОЛКОВА
народная артистка России

Собирая эту книжку, я не придерживался каких-либо правил и какого-либо жанра. Скорее, это дневник, зафиксировавший уже пройденный путь. Даже не дневник, педантично расставляющий события и факты по датам, а потрепанная общая тетрадь, куда в разные периоды жизни заносилось самое интересное, сокровенное из того, что было даровано судьбой...

В тетради не осталось чистых страниц... Самое время оглянуться назад, перебрать нажитое и, сохранив лишь самое дорогое, светлое, радостное, двигаться дальше.

У каждого из нас бывают пасмурные дни... Многие из нас к середине жизни умеют разгонять сгустившиеся тучи... И у каждого свой рецепт... Я предаюсь воспоминаниям: об уютном в своей странности детстве, о моем воображаемом театре, который, наверное, родился вместе со мной и с которым я уже не расстанусь никогда... Я вспоминаю своих родителей — очень честных, очень эмоциональных и очень рано ушедших из жизни... Вспоминаю удивительных стариков, которые, как и сама судьба, были щедры ко мне и, что самое удивительное, общались со мной на равных...

Как много было и есть хорошего!.. Осознавая это, чувствуешь, как меняется погода: затихает пронизывающий ветер и солнце преображает все вокруг!

Дневники люди пишут для себя в надежде, что кому-нибудь когда-нибудь это будет интересно. Эту книжку я собрал для себя в надежде на то, что кому-нибудь когда-нибудь она будет любопытна...

Как только получишь мою открытку, сядешь за стол и, не откладывая ...на двух-трех страницах напишешь мне две-три истории (любые — смешные, грустные...) из своего босоногого детства... Пиши сразу, дальше будет труднее...

С приветом
Валерий Золотухин

Мухомор
на день рождения

Я знаю, что все неспроста, но не могу не подыграть своему брату и, будто ни о чем не догадываясь, отправляюсь с ним на поляну — большой пустырь за школой между сараями и лесопосадкой.

Всходящее солнце рассеивает сентябрьский туман, сырая трава липнет к сандалиям.

— Надо согреться и высушить ноги, — деловито заявляет брат и уходит за хворостом.

Радуясь жизни, неизвестно сколько времени стою я, щурясь на новый день, но неслышно появившийся брат призывает меня на помощь...

— Нет, не туда... Иди прямо, — командует он, наступая мне на пятки. — Правее... Не сворачивай!..

Я повинуюсь и, поджимая промокшие пальцы ног, цепляя одеждой колючки, шагаю в ожидании разгадки. И вдруг среди высокого сухого бурьяна, в конце кем-то осторожно протоптанной тропинки, вижу большой пластилиновый гриб, в ярко-красную шляпку которого вплюснуты белые кружочки, тисненные подушечками пальцев...

— Сашка-а-а!.. — кричу я от радости. — Смотри, мухомор!

Очень сильно удивившийся и часто заморгавший глазами брат позволяет мне дотронуться до мухомора. Шляпка гриба неожиданно опрокидывается, и из аккуратно вы-стланного тетрадной в клеточку бумагой нутра на траву высыпается угощение — развесная карамель без фантиков, квадратики печенья и кусочки колотого сахара.

— Тебе сегодня пять лет! С днем рождения! — довольно произносит брат, берет меня за руку, и мы возвращаемся домой с мухомором.

Остановка Два Толстого

— Осторожно, двери закрываются! — гундосит вагоновожатая. — Следующая — Два Толстого...

Трамвай трогается. На Два Толстого находится мой детский сад. Но почему остановка так называется? И почему только два? Толстого там гораздо больше. Еле передвигающаяся тетка с большим бидоном — раз. Лысый дядька с необъятным животом в коротких брюках, вечно чертыхающийся, когда влезает под узкий капот машины-инвалидки, — два. Старуха на скамеечке у стадиона — три. Городская сумасшедшая — высокая полная дама в очках, с огромным сеновалом волос на голове и в платье с оборочками — четыре... Знакомая родителей, уклады-вающая свою толстую тяжелую ладонь на мою голову, — пять... «Некогда, Тося, некогда...» — с этими словами мама тащит меня за собой, и за поворотом к садику, на углу больничного городка, мы встречаем толстенного парня, в за-стиранной пижаме, с толстыми линзами-очками на глазах, опирающегося на исцарапанные металлические костыли... У парня тяжелые, несгибающиеся ноги в огромных, уродливо истоптанных ботинках... У ворот детсада нас встречает моя воспитательница Альбина Дмитриевна — большая женщина с толстой косой, свисающей чуть ли не до самых колен. Пробегая мимо, подмигивает нянечка — тоже очень крупная женщина... Нет, гораздо больше толстых на этой остановке... Но когда-то, видимо, их было только двое... В их честь и назвали остановку, а потом сюда переехали другие...

Всякий раз вспоминаю я об улице Толстых, когда приезжаю в город своего детства, где вагоновожатые до сих пор говорят в трамвайные, с хроническим насморком динамики:

— Улица Два Толстого...

Прибамоченный

— А-а-а-а!..

Мой вопль взрывает всю квартиру. Полусонные домашние соскакивают, что-то с грохотом опрокидывают, зажигают свет...

— Что случилось? Что?..

Меня трясут за плечи, прикладывают руку ко лбу, и никто, кроме меня, не видит ее, отступающую в темный коридор и грозящую костлявым длинным пальцем...

— Меня бабка прибамотила! — пытаюсь сказать я, преодолевая судорожное рыдание, и дрожащими руками показываю в сторону злой старухи, которая только что неведомой силой поставила меня на колени и, словно по гладкому льду подтянув меня в угол, приклеила коленками к плинтусу — к самому стыку стены и пола.

От ужаса, охватившего меня, я и проснулся, а она, невидимая никем, кроме меня одного, все грозила и грозила костлявым пальцем...

За что?! Я смирный мальчик... Ни разбитых стекол, ни обиженных девчонок... За какие такие грехи? За будущие, наверное. Все мы грешим, пренебрегая предостережениями. Все мы прибамоченные...

Капли Бахуса

В детстве я был горьким пропойцей. К каплям Бахуса я пристрастился, когда мне не было, наверное, еще и пяти лет... Вечеринку в нашей двухкомнатной «хрущобе» я чувствовал вместе с запахами винегрета, холодца и салатов. На кухне вдоль стены выстраивалась целая галерея «бомб» — больших пузатых бутылок с красным вином... Я терпеливо дожидался гостей, топтался в коридоре, вдыхая аромат цветочных духов маминых подружек — веселых теток в крепдешиновых платьях и крепкий табачный дух дяди Гриши-гармониста, носившего туфли в мелкую дырочку...

Чпок! Отец умело откупоривает одну бутылку... Все громче и оживленнее застольный разговор... Чпок! Поддалась вторая... Гости чокаются, и вот уже мать поет звонким голосом: «Попросила она-а-а... чтоб я песню ей спел, я запел, а она за-а-арыдала-а-а...» Кульминационный момент — танцы под гармонь и грампластинки — я пережидал в смежной спаленке и в тот самый момент, когда компания вываливалась в прихожую, стремительно выходил за добычей.

Все рубиновые капельки желанного напитка, притаившиеся на донышках рюмок, я сливал в одну и вожделенно вкушал капли Бахуса.

Но не всегда мои «запои» оставались незамеченными. Меня наказывали и даже пороли, а мама частенько сокрушалась: «Не дай Бог, не дай Бог!..» Но пьяницы хитры и изворотливы...

Продуктовая «стекляшка» славилась среди местных работяг роскошным винным отделом, красота которого завораживала. Прозрачные конусы с изящными золотистыми краниками и ласковым журчанием струек красного, розового, желтого напитка влекли меня. Стена за спиной продавщицы, разрисованная живописцем, изображала жеманно-пластичного аиста, подцепившего аппетитную спелую гроздь винограда, сок из которой, как мне казалось, сочился прямо на прилавок забегаловки... И где все это подсмотрел художник? Уж, наверное, не в здешних краях, где шумит ковыль и в летний зной трескается земля... Вместе с аистом уносился я в далекую красивую жизнь и, привстав на цыпочки, жадно слизывал с прилавка капли Бахуса...

— Мужчины! Чей ребенок?! — вдруг вскрикивала продавщица, и я, будто бы в поисках папы, растворялся в толпе...

Иногда меня находили в магазине родители, брат или сестра... «Не дай Бог, не дай Бог!..» — причитала мама...

Прошло много-много лет. Пьяницей я не стал, но, как мне кажется, очень рано понял, отчего люди пьют. От несбыточности желаемого...

Здравствуйте, Зоя Алексеевна!

В то пасмурное межсезонье парадный Дворец культуры металлургов — гордость нашего городка — был закрыт на капитальный ремонт, и о приезде Артистки извещала неброская афиша на фасаде одноэтажного Клуба химиков, что стоял на задворках Новотроицка...

Был будний вечер. В тускло освещенном зале собралось несколько пожилых пар. Ожидание гостьи, как и при-нято на творческих встречах, согревал экранный калейдо-скоп ее киногероинь. Потом под немногочисленные, но искренние аплодисменты на фоне белого полотна экрана появилась она сама...

«Главное, ребята, сердцем не стареть!..» — бодро, под мажорные аккорды рояля запела пожилая актриса в ярком эстрадном платье, многочисленные блестки которого отражали свет прожекторов и блеск зрительских глаз.

Песню, что придумали, до конца допеть...

И весь зал подпевал смешной учительнице пения из крошечного эпизода в фильме моего детства «Внимание, черепаха!».

Но это было в прежний приезд, летом. На сцене буквально «расцветали» клумбы цветов, сотворенные благодарными провинциальными зрителями-садоводами. Как же! Поезд искусств (мода семидесятых!) ждали, на концерт «Песня пришла с экрана» стремились, гастролеров — Сергея Мартинсона, Людмилу Гурченко и ее, Зою Федорову, — боготворили...

В дальний путь собрались мы,
А в этот край таежный
Только самолетом можно долететь...

Я уже проникаю за кулисы... Аплодисменты... Где она?

— Зоя! Тебя мальчик спрашивает...

В артистической вижу Зинаиду Кириенко, мерящую мелкими шагами диагональ комнаты, кумира поклонников цыганского искусства Николая Волшанинова, вскрывающего банку рыбных консервов, и Зою Федорову, еще не отдышавшуюся после выступления, но уже умело разделывающую походным ножом кирпич черного хлеба.

Чересчур бытовое, земное занятие сошедших с небес кумиров так потрясло меня, что я сразу же забыл все во-просы и то, зачем вообще сюда пришел...

— Надо поговорить, — с важностью юнкора процедил я приземлившимся звездам, которые еще больше смущали меня еле сдерживаемым смехом. Волшанинов взялся за пуговку моей рубашки, о чем-то говорил, что-то спрашивал... Усилием воли я заставлял себя успокоиться и прийти в себя. Когда мне это удалось, услышал: «...приходи в антракте...».

В антракте же я пил ситро в многолюдном буфете, боролся с нахлынувшей робостью и неловкостью, а когда мне окончательно наскучило вокально-инструментальное второе отделение, я вновь решительно отправился за кулисы...

— ?!

— Уехали в Орск, они там работают второе отделение...

Огорчениям моим не было предела...

И вот она снова здесь, правда, на этот раз в демисезонных ботиках, шерстяном костюмчике, с шифоновым платком на шее... Такая родная, с огромными, как у моей мамы, глазами навыкате...

— Здравствуйте, Зоя Алексеевна! — улыбаюсь я, подходя к ней за кулисами. — Вы меня не помните?

— Как же, помню, — деликатно отвечает актриса, улыбаясь мне в ответ.

О чем мы тогда говорили?.. Не знаю. Помню лишь, как в конце нашего непродолжительного разговора я достал из портфеля какую-то тетрадку, вырвал из нее листочек и протянул гостье.

— Пожалуйста, автограф и адрес, я вам напишу...

Из-под пухлой руки на тетрадном листке появлялись круглые разрозненные буквы: «Зоя Алексеевна Федорова, Москва, Воровского, 33, Театр-студия киноактера».

Вот такие две непохожие встречи с Зоей Федоровой были в моей жизни... Тогда я не знал и догадываться не мог о том, какие контрасты преподносила и еще преподнесет ей сама жизнь — от кинозвезды до «врага народа», от всенародной любви до одиночного выстрела в московской квартире...

Убийство Зои Алексеевны осталось одним из загадочных преступлений двадцатого столетия. Ни одна версия так и не стала истиной. То время теперь называют «эпохой железного занавеса»; дочь актрисы Викторию Федорову, живущую в США, не пустили на похороны. Позже и за рубежом, и в России выйдет книга Виктории «Дочь адмирала» — подробный рассказ о жизни матери, ее творчестве и ее роковом увлечении.

Взгляд Зои Федоровой — терпимость и житейская мудрость — запомнился мне на всю жизнь...

После второй встречи я, кажется, даже написал ей в Москву. С присущей детству наивностью поделился раздумьями о своей жизни в драмкружке и в школе, пригласил в гости... Она не ответила. Так что писем от нее у меня нет. А ту записочку на тетрадном листе я долго перекладывал из книжки в книжку, да, видимо, и вовсе потерял... Правда, бережно храню ее фотографию, которую мне принес на следующий день после выступления актрисы в Клубе химиков мой брат Александр Гамов, работавший в ту пору журналистом на Орской студии телевидения. Зоя Алексеевна давала интервью, ее сняли в обшарпанной темной студийной гримерной. По бокам зеркала за ее спиной торчали пустые, без лампочек, электрические патроны. Я взял ножницы и бережно обрезал широкий снимок, оставив только центр фотографии — лицо, а то уж очень нелепым был вид: кинозвезда и в таком беспорядке...

ты улетающий вдаль самолет
В сердце своем сбереги.
Под крылом самолета о чем-то поет
Зеленое море тайги...

Отец — пролетариат,
мать — культурная революция

Десятки молодых людей шли к зданию, собравшему областной пионерский съезд; хлюпали по грязи, волокли на себе костюмы, декорации. Берегли от сырости тетрадки с ролью. Подарок съезду — спектакль «Настоящее дело»! Отдышались, обогрелись, расставили декорации, нырнули в костюмы, притихли за закрытым занавесом...

Тут-то за кулисами и появился строгий инструктор. Медленно оглядел всех с головы до ног.

— Вы тюзовцы?

— Мы...

— Играть хотите?

— Хотим!..

— Идите домой, там наиграетесь! А товарищи делегаты пойдут в «Красный факел» на «Любовь Яровую» смотреть настоящих артистов!

Было это в 1928 году. «Позвольте, — возразит всезнающий и внимательный читатель, — но ведь ТЮЗ в Свердловске существует с 1930 года!» Да, нынешний Екатеринбургский театр юного зрителя действительно открылся в 1930-м, но и до этого в Свердловске существовали театры для юношества, о которых теперь почти никто не помнит.

Первая попытка создания такого коллектива в Свердловске относится к 1920—1921 годам по инициативе заведующей подотделом искусств облоно Р. Волгиной. В работе нового театра для детей активно участвовали актеры Л. Франк, Н. Маевский, старый педагог Н. Клементьев, художник С. Елтышев и группа артистической молодежи, среди которых были будущие кинорежиссеры И. Пырьев и Г. Александров. Труппа просуществовала всего один сезон, успев выпустить две одноактовки и «Принца и нищего» М. Твена — инсценировку Г. Александрова.

Других подобных экспериментов история не зафиксировала, но, очевидно, и в последующие годы каким-то образом, стихийно, в Свердловске возникали группы энтузиастов, игрались спектакли для детей и юношества. Ведь по всей стране в то время было много беспризорников, поэтому создавались коммуны, ликвидировалась безграмотность, в молодой стране Советов открывались педагогические (просветительские) театры... Не могло все это миновать и Свердловск...

В марте 1928 года уральская еженедельная газета «Всходы коммуны» (была и такая!) пригласила юных свердловчан в Театр имени Луначарского на открытие ТЮЗа: «...Будет поставлена пьеса „Маугли”... Вместо взрослых артистов будут играть вошедшие в состав ТЮЗа тридцать шесть пионеров и школьников. Они серьезно подготовились к спектаклю под руководством режиссера Никитина, двух взрослых артисток и балерины».

Самодеятельность? Но в этой же заметке — совет: «Постарайтесь достать деньги и купить билет».

Судя по прессе тех лет, открытие ТЮЗа было долгожданным, а потому было воспринято со всей строгостью и требовательностью искушенным зрителем. «Удовлетворил ли спектакль детей? — читаю в „Уральском рабочем” тех лет. — По нашему мнению, удовлетворил в небольшой степени. Несмотря на огромную работу, проделанную руководителем ТЮЗа тов. Никитиным с сырым, негибким исполнительским составом, спектакль показали еще недоделанным...»

Попытки энтузиастов «дать подлинные спектакли для юного зрителя» всячески приветствовались, но только на словах. События развивались невероятно быстро! Уже в апреле газета «На смену!» пишет о тяжелых условиях работы ТЮЗа: нет никакого помещения, не отпущено никаких средств... И как следствие — растут «дикие для детского театра цены, недоступные для школьника, капиталы которого колеблются от пятиалтынного до полтинника».

В то время когда тюзовцы ведут бродячую жизнь в городе, с трудом сводят концы с концами, выпуская новые спектакли (следующая премьера — «Тимошкин рудник» — о заговоре контрреволюционеров, решивших взорвать шахту, и о том, как мальчик Тимошка раскрыл этот заговор), в городе создается комиссия для обследования условий работы ТЮЗа...

«...Предлагается ТЮЗ в его нынешнем составе разогнать и организовать детский театр из актеров-профессионалов... В настоящее время работают молодые ребята, на которых вредно действуют „театральный успех” и „закулисные нравы”... Наблюдаются нездоровые явления (случаи пьянства и др.)».

Но, несмотря на выводы комиссии, к летним каникулам готовится еще одна премьера — «Стрелок Тель». Спектакль этот вошел в программу детского утренника в саду Уралпрофсовета.

Устроитель его — обком комсомола — пообещал оплатить и костюмы, и грим, но не выделил ни копейки, и тюзовцам пришлось все расходы оплачивать из собственного кармана. К тому же окружной отдел народного образования отказался дать обещанную дотацию. Но тюзовцы духом не падают, продолжая работу в двух маленьких комнатках школы-семилетки № 5. Тут у них и склад декораций, и костюмерная, и мастерская. Готовятся две новые пьесы: «Правь на север» и «Даешь здоровье!» (инсценировка к туберкулезной неделе). Пришли на помощь мейерхольдовцы, гастролировавшие тогда в Свердловске: прочли ряд лекций по истории театра, конструктивизму...

Но кому-то молодые энтузиасты все ж таки не давали покоя! В октябрьском номере газеты «На смену!» за тот же 1928 год под заголовками «В атмосфере обывательщины!», «Распущенность и отсутствие дисциплины в Свердловском ТЮЗе!», «Немедленно оздоровить „обстановочку”!» читаю:

«Внутри театра пахнет душком старой обывательщины. Так, на репетициях добрая половина „артистов” репетирует искусство страсти нежной. Сидят парочками, развлекаясь поцелуями, или принимают посетителей с улицы... мешают заниматься школе... В коридорах курят, заражая этой привычкой учеников. На вопрос: „Зачем куришь?” — ученик отвечает: „Тюзовцы тоже курят, почему не курить и мне?” При такой постановке работы ТЮЗ не может быть средством здорового воспитания пролетарских детей».

Вступилась за театр газета «Уральский рабочий»:

«...Недавно промелькнула статейка о нездоровых настроениях в ТЮЗе. Какой же артист-беспризорник не курит? Чего же вы хотите от „позабытых и позаброшенных” детищ? Можно смело ждать, что организующие культурную общественность учреждения воспитают из тюзовцев артистов, играющих на деревянных ложках в жестких вагонах...»

Параллельно с ТЮЗом в жанре драматического театра в городе работал еще один коллектив — Театр рабочей молодежи (ТРАМ), предшественник нынешнего драматического театра... Решено было объединить эти два молодежных коллектива, что еще на какое-то время продлило жизнь обоим...

И вот седьмого ноября 1928 года газета «Уральский рабочий» объявила о том, что под канонаду театральной дискуссии объединились два театра — ТРАМ и ТЮЗ. «В полукруглом, тесном и до потолка загроможденном декорациями и скамьями помещении, на задах бывшей Вознесенской церкви, ютятся, учатся и растут два новых театра, два брата — ТЮЗ и ТРАМ. ТРАМ немного постарше ТЮЗа, но оба они как две капли воды похожи друг на друга, в обоих есть общие характерные черты, унаследованные от отца — пролетариата и матери — культурной революции».

Горсовет наконец после продолжительных споров — кто должен содержать театр? — выделил средства. Началась профессиональная учеба для обоих коллективов, общее самоуправление. Но театру необходима своя сцена, свой зал. «Дайте „Колизей”!» — прокатилось по страницам всех газет. Просьба, или требование, театральной молодежи было оправданным. Здание, в котором позднее разместился кинотеатр «Октябрь», а тогда — «Колизей», еще в девятнадцатом веке собирало екатеринбуржцев на театральные зрелища и бенефисы гастролеров. Но какой-то строгий инструктор, не вникая в суть дела или чего-то опасаясь, а, скорее всего, просто не думая о театре, распорядился прекратить всякие споры о «Колизее». И в газетах появилось официальное объяснение: «Залезать в собственные театральные помещения, да еще в центре города, этим театрам вредно, ибо они очень быстро заплесневеют...» Так и чувствуется подтекст: «Играть хотите? Дома наиграетесь!»

Но город уже дышал театром. Через два года, в 1930 году, в Свердловске открылись два новых профес-сиональных коллектива — Театр драмы и Театр юного зрителя. Их история, к счастью, не знает «белых пятен». А ТРАМ и ТЮЗ конца двадцатых годов, свершив свое великое дело, так и остались их малоизвестными предшественниками.

И в праздники, и в будни актерской жизни важно не потерять бдительность...

В праздниках — не обмануться, не поддаться соблазну тщеславия...

В буднях — не дать себя в обиду, потому как нет в мире и более могущественного человека, чем актер, и более бесправного...

Копию этой объяснительной записки я случайно оставил в своем архиве и вспомнил о ней, когда услышал байку об этом документе совсем в другом театре, другом городе. Но, как это всегда бывает, приписывалось ей гораздо больше — и по тону, и по объему. Поэтому лучше обратиться к первоисточнику, из которого так много станет понятно об актерских буднях — их всегда больше, чем праздников.

Объяснительная

Руководству Свердловского ТЮЗа

Объяснительная записка

Для того чтобы мне ее написать, необходимы хоть какие-то объяснения: почему и что объяснять?! Увидел на доске объявление: написать объяснительную таким-то и таким-то... А что именно натворили мы, такие-то и такие-то?! Неофициально до меня донесся слух, что поступила докладная, и на меня тоже. Опоздание... На репетицию... На «Салтана»... Наверное, это нужно объяснять?! Объясняю...

Я, Гамов Сергей Петрович, проживаю в общежитии «Актер» по улице Генеральской, 6-б, в комнате номер двадцать. Это та комната, что рядом с кухней. Мимо двери моей многочисленное население «Актера» шаркает с раннего утра туда-сюда, туда-сюда... И гудит разболтанными кранами, и бомбит мойкой стену, граничащую с моей комнатой... А еще крик детей. Их много. Они жаворонки. Дай Бог им светлого будущего! Так что я не проспал в тот день (если именно тот день я имею в виду). Нет, не проспал! Боже упаси! Так вот. Сел я на продавленную панцирную сетку своего койко-места и почувствовал какое-то необычное тепло во всем теле. Потянулся к градуснику... Так и есть! Тридцать семь и семь! Голова гудит, население туда-сюда, туда-сюда... Радостный детский крик, «фуги» и «симфонии» разболтанного крана... Но действие пора начинать! Третий звонок уж прозвенел! Это я себя так настраиваю и выкатываюсь из своего чуланчика (так называет наши комнаты, в которых мы живем, маленькая девочка Настя). Ну вот, плетусь я по утренней нужде... Как бы не так! Редко у нас случается, чтобы можно было беспрепятственно посетить все удобства. Умывальник тоже занят, и душ. Боже! Каждое утро одно и то же... Чтобы не терять попусту время, возвращаюсь в «чуланчик», беру чайник, шаркаю, — теперь уже я, — в кухню... Но и там — аншлаг! Прямо как на премьере, ей-богу! Только ни цветов, ни аплодисментов... И лица-то все какие-то безрадостные. Да и я своим лицом похвастать не могу. Тоже злой. Уже. Но время идет. Торопит на репетицию. Ничего не поделаешь! Не пожрамши, не сделав всего прочего, я иду «служить Мельпомене». Нет, всегда бегу — догоняю трамвай восьмого или двадцать второго маршрута либо автобус шестидесятый или тридцать первый. Они после утреннего пикового часа так редко и с такой неохотой появляются... А лучше всего — пешком. И для здоровья, и для нервной системы полезнее. Но в тот день (если все-таки я его имею в виду) мои тридцать семь и семь в теле дали о себе знать. Я и не побежал, подумав про себя (признаюсь, при этом выругавшись прескверно) о том, что я живой человек! Не робот же, в самом деле, не стенка!!! И не побежал. И пешком не пошел. Дожидался автобуса... Ну и приехал, на свою голову, в родной театр позже одиннадцати. Но не намного позже, нет... Спустя восемь—десять минут. Помощник режиссера поинтересовалась причиной моего опоздания. На мою температуру отреагировала со свойственной ей трезвостью и простотой: надо на больничном сидеть! Что же это я, дурак, в самом-то деле?! Оплошал! На бюллетень бы, заткнуть бы уши и смотреть в по-толок. А панцирная сетка совсем как гамак. Отдыхай да поправляйся! Но что-то мне в голову это не пришло. Зашо-ренный я какой-то. В следующий раз буду умнее. А температура у меня и вправду была, не лгу. Многочисленные коллеги — жители «Актера» — могут это подтвердить. Хотя и у них тоже дела не фонтан... Кто чихает, кто соплями захлебывается. Сквозняк на сцене — он же не режиссер... Перед его величеством Сквозняком, как ни крути, все равны.

Ну вот... Не знаю даже как мне объяснить вам свое опоздание (если я его имею в виду)?!

А объясните лучше вы. Откуда у нас берутся силы столько лет существовать в общежитии? При мизерных окладах строить кооперативные квартиры?! Как умудряемся мы между репетициями и спектаклями еще бегать и зарабатывать деньги, самостоятельно что-то делать, репетировать, чтобы не деградировать окончательно? Откуда у нас силы?! Надолго ли их хватит?! Сможете вы это объяснить?..

С уважением актер С. Гамов

На театре говорят...

В закулисной среде существует такое поверье: если у актера во время репетиции упал на пол текст роли, он обязан на него сесть. В противном случае можно ожидать провала.

Режиссер и актеры до самой премьеры должны оставаться в той одежде, в какой они были в первый день репетиций.

Перед премьерой суеверные лицедеи не моют голову, не стригут ногти и волосы, не бреются. Причем на генеральной репетиции играют как можно хуже — тогда на премьере успех обеспечен.

Многие режиссеры, сценаристы, драматурги, художники, актеры опасаются браться за постановку произведений, за которыми тянется мистический шлейф! Это относится, прежде всего, к таким произведениям, как «Макбет», «Пиковая дама», «Мастер и Маргарита»...

* * *

Кроме примет и суеверий служители театра в свободное от творчества время делятся друг с другом театральными байками и анекдотами. Впрочем, это тоже творчество.

Из тюзовских баек...

Еще в годы крепкого застоя, в эпоху призывов «Все лучшее — детям!», в период расцвета тюзовского движения, в одном городе, в одном из спектаклей про героического пионера Васю, был такой эпизод: идет Вася по набережной, спешит по неотложным делам своей пионерской дружины и вдруг слышит мольбу о помощи — в городском пруду тонет малютка... Васечка реагирует мгновенно: сбрасывает галстук, майку, шароварчики, прыгает на парапет и «ныряет»...

Но на одном из спектаклей по немудреной пьеске актер Н., поспешив к утопающему усерднее, чем обычно, вместе с шароварчиками стянул с себя и то, что было под ними, и... очень органично, с голой попкой, сиганул в воображаемую воду. Зал, переполненный юными зрителями, замер в ожидании. А за кулисами творилось что-то невероятное. «Тру-сы-ы-ы!.. Принесите какие-нибудь тру-у-усы!» — энергично шептал актер в кулисы. Помощник режиссера, пожилая актриса на пенсии, зовет одевальщиц, срочно находится какое-то подобие нижнего белья. Старушка по-пластунски ползет к вжавшемуся в декорации актеру, тот наспех скрывает срамные места и этаким героем-спасителем выбирается из «воды», увлекая за собой актрису-травести в роли утопающего мальчика. Но что тут началось в зрительном зале!.. Категоричное «Не верю!» великого Станиславского — цветочки по сравнению с тем свистом, топотом и гулом, что сменили затаенное сопереживание юной публики. Пришлось дать занавес!

* * *

Актерские дети — благодатная тема для театральных баек. Эти чада бывают разными. Кто-то во время действия тихонько сидит в гримерной и не высовывается даже в коридор. Кто-то пихает зрителей локтем, тычет пальцем на сцену и с самодовольным видом чуть ли не в полный голос объявляет: «Это мой папа!» или «Это моя мама!» Кто-то, стосковавшись по родителю и утомившись от виденного-перевиденного спектакля, вдруг начинает вопить на весь зал: «Па-а-па-а-а!..»

А есть дисциплинированные, грезящие о сценических подмостках. Тихонько спрятавшись в кулисах, постигают они тайны лицедейства. Одна такая девчушка (впоследствии она все же стала актрисой) поначалу растерялась, когда исполнительница по ходу действия, как и было задумано режиссером, резко бросила в кулисы деталь костюма. Спохватившись, девочка подобрала вещицу. При полном освещении крадучись прошла на самую авансцену, дернула актрису за подол и ангельским голосочком пролепетала: «Тетенька, возьмите... У вас упало...»

* * *

Нередко на сцене актерам приходится имитировать выпивку. И каждому понятно, что пьют они самую что ни на есть обычную водичку. Но вот однажды немолодой уже актрисе, играющей роль свахи, вместо воды подмешали в графинчик спирту. «За ваше здоровье-с, выпейте, Авдотья Никифоровна!» Та привычно тяпнула рюмочку и... призадумалась. А за кулисами собрался народ — хохочут. Артистка выдержала паузу и вдруг, вопреки всем ожиданиям, протягивает своему партнеру осушенную рюмашку: «Еще!» Он наливает, она выпивает... За кулисами гогочут уже не над ней, а над ним. Артистка раскраснелась, перевела дух, хитро взглянула на коллегу-проказника, подмигнула в кулисы и... снова тянет руку: «Еще!»

За кулисами уже не смеялись, а в напряженном молчании ждали исхода розыгрыша.

Не обладавшая в силу возраста богатырским здоровьем, артистка с трудом перенесла необычное сценическое опьянение, но испытание театральным приколом выдержала с достоинством.

* * *

А вот один из анекдотов закулисной жизни. Сидят в гримуборной две актрисы. Гримируются. И одна другой говорит ласково:

— Ты представляешь, дорогая, мне приснился сегодня сон, что я умерла. Ангелы понесли меня к вратам рая, а Господь не пускает меня в рай. «За что же, — спрашиваю, — Боженька?» — «За то, что ты грешница-артистка!» Я заплакала и, утирая слезы, вдруг увидала, что ты, дорогая, гуляешь в райском саду. «Да вот же моя коллега в райском саду, она ведь тоже артистка!» — взмолилась я. А Боженька посмотрел на тебя, милая, и с ухмылкой сказал: «Да какая она артистка?!»

Маска, я тебя знаю!

Однажды под Новый год, в далекие шестидесятые годы, родители взяли меня в кино. Я был таким маленьким, что ничего не понял из фильма, но название его запомнил на всю жизнь — «Зигзаг удачи». Как не запомнить?! Ведь это событие стало для меня переломным. А дело вот в чем...

Помните, там бежит по пустым заснеженным улицам Дед Мороз? Героиня фильма удаляется в темноту, а он бежит за ней, что-то кричит, разоблачаясь на ходу... И из-под бороды, из-под шапки, из расстегнутой шубы является зрителям... артист Евгений Леонов. Разочарованию моему не было предела. Так, значит, это и не Дед Мороз вовсе?! Вот это да! А я-то думал, что живет дедуся где-то в глухом лесу, летом спит, а в новогоднюю ночь выходит к людям с огромным мешком подарков!

Долго я тогда не мог успокоиться из-за «великого обмана». Стал подозрительным на утренниках. А спустя годы студентом театрального училища сам стал подра-батывать на елках в образе Деда Мороза. И вот как-то в одном детском саду пробирается ко мне через хоровод чистенький интеллигентный мальчишечка с огромными голубыми глазами:

— Дедушка, возьми меня, пожалуйста, на руки...

Я, этакий старичок-добрячок, подхватываю его. А малыш смотрит на меня внимательно-внимательно.

— Дедушка, ты из леса пришел?! — спрашивает.

— Из леса, откуда же еще?! — отвечаю.

— А ты ледяной?

— Еще какой ледяной! — говорю я и сурово двигаю бровями, взъерошенными при помощи зубной щетки и белого грима.

— А можно я тебя потрогаю? — не унимается мальчик.

— Потрогай!

Мой собеседник гладит мою щеку, трогает вспотевший нос. Глаза его еще больше округляются, и он разочарованно замечает:

— А-а-а... Ты не ледяной, ты кожаный...

Для малыша тогда, наверное, тоже наступил переломный момент, и он стал чуть-чуть взрослее.

И все же, зная все тайны перевоплощения, в новогодние дни в любом возрасте мы искренне радуемся не только елке, потрескиванию бенгальских огней, но и обязательному персонажу — Деду Морозу, который и для детей, и взрослых, и стариков всегда самый желанный гость!

Не секрет, что Деды Морозы не спят летом в темной дремучей тайге, не нежатся в свежести холодной Лапландии, а играют на сцене, снимаются в кино, ездят на гастроли. И даже когда за окном уже совсем белым-бело, а во всех окнах зажигаются яркие праздничные огни, они в своем самом натуральном виде успевают выходить перед зрителями в разных спектаклях, репетировать разные роли.
А в антрактах и перерывах, пока в костюмерных покоятся на плечиках тяжелые нарядные шубы, в гримерных горячими щипчиками завиваются усы и бороды, разновозрастные Деды в компании своих коллег вспоминают новогодние байки и всевозможные елочные истории.

— Давно это было... На одной показательной елке в детском саду присутствовали представители районо, гороно, облоно... Короче говоря, все «оно» собралось, родители, педагоги — все волнуются. Елка красивая, дети нарядные. Все чисто, все блестит. Я ребятишек посадил кружочком. Давайте, говорю, друг дружке стишки рассказывать да загадки отгадывать. Наступила пауза. Детишки стесняются. И вдруг выходит к елке маленькая такая Снежиночка — в кокошнике, с блестящими звездочками на платьице. Подходит ко мне, за шубу теребит и тоненьким голосочком говорит: «Дедушка Мороз, я какать хочу...» Ну и мне, естественно, властью Деда Мороза пришлось отдать приказ, чтобы все было исполнено в лучшем виде!

Рядом с рассказчиком, народным артистом России Игорем Михайловичем Белозеровым — Дедом Морозом с большим стажем, колокольчиком заливается за кулисами ТЮЗа Любовь Ворожцова, тоже народная артистка, очень популярная среди детей и взрослых Снегурочка.

— А вот у меня был случай... Нужно было в детский сад устроить мою дочку, Снежиночку... И брали ее с условием, что мама и папа будут каждый Новый год для всех воспитанников детсада превращаться в Деда Мороза и Снегурочку. Ну, опыт есть, согласились! И вот наступает праздник, мы с папой разучиваем текст, готовим костюмы. А Анютка, конечно, все это видела и понимала, что мы будем Дедом Морозом и Снегурочкой... Я, правда, ее настойчиво предупреждала: «Ты, Анечка, только не подходи ко мне во время елки. На елке мы с тобой друг друга не знаем. Хорошо?» И вот настал день утренника, зазвучали первые аккорды новогоднего вальса, я «вплываю» в зал... И вдруг мой ребенок соскакивает со своего места с пронзительным криком: «Мама! Мамочка-а-а!..» Я улыбаюсь, пытаюсь сделать вид, что это недоразумение, что я не знаю этого ребенка, сквозь зубы шепчу ей: «Пожалуйста, сядь на место!» А она не унимается: «Мамочка моя-а-а!..» Все притихли. Что будет?.. Я даже как будто растерялась. И выручила всех такая же малышка, как моя дочь. Она подошла к Анютке, взяла ее за руку и строго сказала: «Какая же это мама?! Ты посмотри внимательно — это Снегурочка!»

— А тебе никогда не приходилось играть Снегурочку в каком-нибудь экстравагантном наряде? — обращается дед-Белозеров к внучке-Ворожцовой. — Нет? А у меня однажды случилось такое. Ну, естественно, что под Новый год все костюмы Дедов Морозов моментально разбираются. А ко мне, по старой памяти, прибегает, запыхавшись, один музработник: «Выручи, — говорит, — елка срывается. Детишки с родителями собрались, а Дед Мороз где-то заблудился!..» Ну, я свободен от спектакля, решил выручить. Борода у меня, к счастью, была, а вот шубы-то нет, все в разъездах. Поднимаюсь в костюмерную, ищу что-нибудь подходящее. А времени совсем нет, машина ждет, музработник торопит... Смотрю, висит какая-то шуба не шуба, но что-то дедморозовское. Не разглядывая, хватаю костюм, сажусь в машину, приезжаю на елку, одеваюсь, смотрюсь в зеркало... Ба!.. Да это же восточный халат!

...Помощник режиссера строго объявила, что перерыв закончен, и актеры снова увлеклись репетицией. А жаль... Еще столько историй не рассказано.

Каждый раз Новый год отодвигает все невзгоды, приносит радость, а с ней и надежду. В Новый год мы все становимся добрее и доверчивее. И пусть зачастую нам известно, кто скрывается под масками Деда Мороза и Снегурочки, все равно мы ждем их с волнением!

Счастливый день
из жизни Копыркина

Рассказ

Этот день не предвещал ничего особенного. Актер Копыркин, отыграв утреннюю сказку, не спешил расставаться с образом второго стражника. Если бы не ругань одевальщицы Сабрины, он весь день не снимал бы засаленный десятками предшественников костюм. Тоска, рядившаяся в равнодушие, не отпускала его. Лениво переодевшись, Копыркин вернулся в курилку и, глядя в одну точку, бессмысленно попыхивал дешевой папироской.

В одиночество Копыркина неожиданно вторглись хитрые глазки заслуженного артиста Трясцына. Подмигнув Копыркину, они растянулись в узкие щелочки. Это означало, что Трясцыну стала доступна какая-то тайна главного режиссера и теперь ему страстно хотелось, чтобы его трясли, терзали, выпытывая лишь ему одному доверенный секрет.

У Копыркина заурчало в животе. Мысленно погрузившись в свои прокуренные внутренности, он не обнаружил в себе ни малейшего желания подыгрывать Трясцыну. Копыркин беспомощно откинулся к стене, больно ударившись затылком, и вдруг в его сознании вспыхнула догадка: «Худсовет!» Да, точно, худсовет! Как же он мог забыть такое? Худсовет! Тарификация! Выведенное в расписа-нии красным жирным фломастером, слово это сулило благополучие. «О, Господи! Как же это я?!» — залепетал Копыркин.

— Э-э-э... Дмитрий Иванович, э-э-э... — как никогда трепетно обратился Копыркин к Трясцыну.

— Товаг'ищи-и-и... Пег'ег'ыв закончен!.. Товаг'ищи... — разнеслось по театру картавое эхо Волянского, заведующего литературной частью и секретаря художественного совета.

Хихикнув в последнюю затяжку, Трясцын пожилым мальчиком стремительно побежал вверх по лестнице в ди-ректорские покои, а на мокром дне почерневшей консервной банки, дотлевая, интригующе шипел его чинарик.

Копыркин неподвижно сидел и смотрел в пустоту.
И вдруг ему стало тесно. Копыркин бросился из театра на улицу — в осеннюю хмурь. Весь день, до вечернего спектакля, бродил он по городу. Копыркин всегда так поступал в своей жизни: исчезал в самые решительные моменты — боялся своим присутствием навредить благополучному исходу дела. Ему казалось, что кто-то свыше воздаст ему по заслугам, а он, Копыркин, будет маячить перед глазами и тот, чьей волей и решается все на свете, раздраженно отмахнется от Копыркина, как от назойливой мухи, и ничегошеньки Копыркину не достанется.

К вечеру, почувствовав голод, он стал приходить в себя. В предстоящем спектакле в его роли не было никакого исходящего реквизита: ни куска хлеба в партизанской землянке, ни тарелки супа для прислуги в господском доме, ни пирожного в трактире... В такие дни Копыркин ужинал
в душном, как парилка, кафетерии на углу жилого дома напротив театра. Он съедал всухомятку кунцевскую булочку или довольствовался стаканом жидкого, с привкусом горечи, чая. Денег катастрофически не хватало... И хоть не ради денег и не ради благополучия пришел он служить Театру, все же хоть какая-нибудь малюсенькая прибавка могла бы поправить его положение.

Он гнал от себя мысли о тарификации. Весь день, слоняясь по улицам, думал о чем угодно, только не об этом. Но на подходе к служебному входу театра предательски забилось сердце, застучало в висках, в напряжении скривились губы. Копыркин прошел через вахтеров, остановился напротив расписания и скосил глаза, пытаясь боковым зрением различить среди объявлений долгожданный приказ.

— Где банкет? — больно хлопнув по плечу, с наигранным весельем спросил подкравшийся актер Брындин.

Копыркин хотел было сыграть удивление, похлопотать лицом, похлопать глазами — дескать, ничего не понимаю, о чем ты да по какому такому случаю?! Но вместо этого он вдруг, сам того от себя не ожидая, так звонко расхохотался, что повидавший все в закулисной жизни, а потому очень важный театральный вахтер оторвался от газеты и поверх очков впервые в жизни внимательно недобрым взглядом посмотрел на Копыркина.

«Банкет» решили назначить в этот же день после спектакля в актерском общежитии. «Заказывали» тарифицированные. Их оказалось семь человек. Эти семеро бегали по театру, занимали деньги. Одевальщица Сабрина, отработав на утреннем спектакле, теперь богемно восседала в списанном старом королевском кресле в самом центре курилки. Ее свергли, сунули в руки деньги и сумку, вытолкали за водкой. Кто-то позвонил в общежитие, распорядился варить картошку в мундире и строгать немудреные салаты — типа «капуста для актера»... Был с Копыркиным такой случай. В первый сезон работы в театре, когда от мысли, что наконец-то стал актером, он засыпал радостным, а просыпался счастливым, Копыркин проездом оказался в Москве и первым делом пошел в ресторан Дома актера. Важно сел за стол, изучил меню и остановил свой выбор на строчке «Капуста д/актера». Пожилой долговязой официантке он четко произнес: «Капусту для актера, пожалуйста!» Та, наклонив голову, вопросительно взглянула на него. Копыркин ткнул пальцем в меню, а долговязая хмыкнула: «Не для актера, а Дома актера, но предупреждаю, она острая...» Копыркин вспомнил теперь эту историю, и его передернуло от вкуса ядреных капустных листьев свекольного цвета.

В гримерке с чужих слов пересказывали, как все было на худсовете. Копыркина хвалили и за эпизоды, и за массовку. Главный больше всех настаивал. Обратите, мол, внимание, как он играет контуженого почтальона в «Буднях тыла». Эпизод, правда, маленький, но сколько трагизма привносит он, Копыркин, в сцену... Как он сопереживает героям, вручая похоронку, как плачет каждый спектакль самыми что ни на есть настоящими слезами!

Копыркин и вправду играл этот эпизод вдохновенно, с наслаждением. Во-первых, это вам не в массовке весь вечер томиться. Во-вторых, самый удачный спектакль главного. И атмосфера на нем особенная, и публика соответствующая. Глядишь — контрамарочку для знакомых выпросишь и вручишь своим друзьям не без гордости. Хоть и маленькая ролька, зато в престижной постановке. Но самое главное, не было у Копыркина больше ни одного выхода, где бы он мог по-настоящему выразить свое, личное, человеческое, копыркинское отчаяние...

Когда он стоял в кулисах, в его мыслях вихрем проносилась вся жизнь: фабричный городок, где никто и никогда не видел настоящего живого театра. Над ним посмеивались — в какие такие артисты решился?! В жизнь несбыточную?! И курс в театральном училище, куда он поступил с четвертого захода, отпахав электриком в родном ЖЭКе и отслужив в стройбате... И был ведь смышленей всех, и мастер курса — старый опытный актер — любил его и жалел, наверное, как теперь понимает Копыркин, — за несоответствие внешних и внутренних данных: за наружной плюгавостью Копыркина скрывался мощный внутренний трагизм. И грызла его обида за то, что все смазливенькие, но бездарные однокурснички разлетелись по крупным городам, областным театрам, а ему ничего не оставалось делать, как подписать распределение в маленький городской театр по «слепой» заявке. Здесь нужны были всякие.

От этих мыслей как раз к самому выходу Копыркина на сцену что-то вскипало в нем, сдавливало горло, царапало глаза... И выходя на подмостки, всего несколько минут Ко-пыркин ощущал то, что мастер называл «купанием в роли». Правда, Копыркин «купался» лишь в маленьком эпизоде, словно плескался в жестяной детской ванночке, и, воображая ее океаном, совершал рекордные заплывы. Один раз ему даже зааплодировали.

«Да что прежде?! Я еще и не так могу...» — думал Копыркин, вставая в кулису, но уже не тем Копыркиным, получающим сто двадцать рублей за вторую категорию, а артистом первой категории со стотридцатирублевым окладом!

На душе впервые за последнее время было радостно. Ни о чем печальном, а тем более трагическом не думалось... «Надо настроиться», — решил про себя Копыркин. Он по обыкновению стал думать о своей жизни, но сегодня она почему-то не казалась ему безнадежной и мучительной, — улыбка, прилипшая к Копыркину вместе с десятирублевой прибавкой, не хотела исчезать с лица. Копыркин попытался вспомнить свои обиды, но теперь они представлялись ему мелкими и незначительными.

В полупустом зале эхо жадно цеплялось за голоса актеров, летело к потрескавшимся, в промочках стенам верхнего яруса и возвращалось, обреченно разбиваясь о рампу...

Копыркин попытался увидеть, как после спектакля все обступают его, опустив глаза. Главный нежно обнимает
и отводит Копыркина в сторону... И вдруг он понимает смысл страшной телеграммы... Похоронная процессия трогается от подъезда родного дома... Визжат тормоза такси, и по толпе проносится взволнованный шепот: «Вот он, ее сын, артист...»

Но и в это Копыркину почему-то сегодня не верилось. Никакие ужасы и страхи не выдавили ни одной слезинки из его счастливых глаз.

Реплика зловеще подползала к Копыркину, еще несколько секунд — и он должен бежать на сцену. Но где, где, где оно, это состояние?! Где боль и слезы?! Он пустой, совершенно пустой! Копыркин сжал руки в кулаки и затряс подбородком. Ничего! Судорожно стал тереть глаза. Ничего! В панике закрыл лицо ладонями. Что делать? Как назло, в носу защекотало от закулисной пыли. Сдерживая чихание, Копыркин потер нос и вдруг нащупал волосок, торчащий из ноздри. Зацепив кончиками пальцев, в отчаянии рванул его... Стало больно! Слеза — долго-жданная слеза! — спрыгнула на веко и суетливо побежала по щеке.

Копыркин выскочил на сцену...

О чем плачет
водосточная труба

Городская сказка

Дремали крыши большого высокого города... Дремали, да вдруг зашевелились, выглянули из-под посеревших снежных одеял, вздохнули, потянулись и заметили на краю одной из крыш Сосульку — высокую стройную красавицу. Разбуженная полуденным солнцем, она нежно обнимала старый ржавый Карниз у самой Водосточной Трубы. Почувствовав на себе внимание, Сосулька поначалу смутилась, потом огляделась, одарила всех хрустальным звоном и нежно запела. Родилась она в первое мгновение весны и очень гордилась своим происхождением.

Подобревшее Солнце с каждым днем становилось все ласковее к прозрачной певунье. Сосулька охотно отражала его лучи, час от часу становясь прекраснее и милее. Она кокетливо примеряла весенние наряды, наряжаясь то в нежно-голубой, как само весеннее небо, то в розовый, словно горизонт на закате, а то и все цвета радуги враз украшали ее, и, млея от счастья, Сосулька с утра до вечера напевала песенки.

Лишь с наступлением еще холодных ночей Сосульке становилось скучно и грустно в обществе воробьев, слетавшихся в гостеприимный уютный уголок Карниза и Водосточной Трубы. Мудрые хозяева согревали чайник, такой же ржавый, как они сами, у сестры Водосточной Трубы — Трубы Дымовой и позволяли нахохлившимся гостям допоздна судачить о высококрышных новостях и обсуждать туалеты прелестной квартирантки. Сосулька в их разговорах не участвовала, на комплименты «отвечала» холодным молчанием. Но гости и хозяева прощали ей эту неучтивость. Ведь она была еще совсем юная и такая хрупкая.

Но однажды Сосульку обидели. И случилось это в один из поздних вечеров, когда самая болтливая воробьиха то ли по глупости, то ли от зависти вдруг язвительно прочирикала безмолвной Сосульке, что хоть та и прелестна, и поет звонко, и смотрит свысока, а летать не умеет. Прилипла к безотказным ржавым старикам и воображает! А как это здорово — летать и чирикать, быть совершенно свободной и ни от кого, ни от чего не зависеть!

Сосулька задумалась, потом огорчилась очень, но виду не подала — крепилась всю ночь, а утром, когда отдохнувшее Солнце еще щедрее приласкало ее, — не выдержала, расплакалась. Ни чудные наряды, ни уговоры растроганных ржавых стариков, ни прелесть звенящего трамваями бодрого города — ничто не могло утешить ее страданий.

«Я не умею летать!.. Не быть мне свободной и независимой! Ах, как это печально!»

Слезы стекали по изящной фигурке Сосульки и капельками падали вниз. От горя красавица уж стала было терять свою привлекательность, как вдруг... О чудо! Сосулька почувствовала, как кто-то будто подтолкнул ее, и она... полетела! От собственной легкости, теплого весеннего воздуха хрупкая певунья стала счастливой, как в прежние дни, и залилась отчаянным смехом.

«Я лечу!» — воскликнула Сосулька, вырвавшись из объятий Карниза и Водосточной Трубы. «Я свободна и независима!» — с вызовом бросила она воробьихе, когда-то обидевшей ее и теперь в удивлении прижавшейся к случайному подоконнику.

Сосулька упивалась блаженством полета, все дальше и ниже удаляясь от Крыши, от всего, что окружало ее с самого рождения. Она летела, пробуждая этажи и деревья... Летела и летела... А потом упала на мокрый черный асфальт и разбилась. Сосулька даже не поняла, что с ней произошло, — так была счастлива!..

А Водосточная Труба, поддерживаемая верным Карнизом, сползла с Крыши, склонилась над осколками Сосульки, которые прямо на глазах превращались в маленький ручеек, по-старчески захрипела и... разрыдалась. С тех пор так и плачет каждую весну и летом в дождь — всякий раз, когда вспоминает Сосульку.

С тыдно признаваться в своем невежестве, но до определенного времени я что-то слышал о том, что Сергей Миронович Киров умер не своей смертью, но кто тому виной, где и как это произошло — не знал.

И вот в начале 1991 года меня вызывают на киностудию «Ленфильм» пробоваться на главную роль в картине режиссера Дмитрия Долинина под условным названием «Несколько странных дней».

Прилетаю в Ленинград, приезжаю на студию, знакомлюсь со съемочной группой, читаю сценарий Павла Финна и узнаю, что события будущего фильма разворачиваются в 1934 году, а герой не кто иной, как убийца Кирова — Леонид Николаев. Надо же!

Претенденты на роль Николаева появлялись на «Ленфильме» чуть ли не ежедневно в течение нескольких месяцев, поэтому в Свердловск я вернулся с кинопроб без всякой надежды. И вдруг через месяц — снова вызов, на повторную кинопробу. В Ленинграде я узнаю о том, что на роль утвердили меня, договариваюсь с театром о творческом отпуске и начинаю сниматься...

Кто же он,
Леонид Николаев?

Когда с театром все было решено, я позвонил родителям и сообщил, что надолго уезжаю в Ленинград (тогда он еще был Ленинградом), сниматься в роли убийцы Кирова. «Ты же не подходишь! — воскликнула мама. — Какой из тебя убийца?! Всех кошек жалеешь...» Передал этот разговор режиссеру Долинину. Он улыбнулся и сказал: «Наверное, в этом весь смысл...»

С первых дней, как поселился в Ленинграде, я стал изучать все, что касалось нашумевшего дела — одного из самых таинственных убийств, моего персонажа. На столе в гостиничном номере на четвертом этаже Морского вокзала с каждым днем рос ворох всевозможных публикаций и материалов. «Во всем этом очень много вранья!» — категорично заявил мне главный консультант фильма Дмитрий Николаевич Смородин, кстати, внук известного большевика Петра Смородина. Вот и пришлось отбирать события и факты.

Вообще сценарист и режиссер не ставили перед собой задачу с документальной точностью воссоздать эту историю. Да это и невозможно. Слишком много загадок. Изначально было решено снимать картину как миф, который не поддерживает явно, но и не опровергает ни одну из многочисленных версий...

Что совершенно точно, так это то, что весной 1934 года инструктор Ленинградского института истории партии (Ленистпарт) Л. В. Николаев был вызван в отборочную комиссию Смольнинского райкома ВКП(б) в связи с партийной мобилизацией для работы в политорганах железнодорожного транспорта. Коммунист Николаев «ехать к белым медведям» категорически отказался. Мало того, в силу своего вспыльчивого характера, не сдержавшись, высказал несколько критических замечаний в адрес партийных органов, что не прощалось, и Николаев сразу же был исключен из партии, а на следующий день и уволен с работы. Кто же мог предположить тогда, что это рядовое в масштабах страны событие приведет к страшным последствиям для всего советского народа? Ведь именно убийство Кирова положило начало страшным репрессиям, кульминацией которых стал 1937 год... Но фильм изначально был далек от политической конъюнктуры, предоставляя право самому зрителю решать: кто же он, Леонид Николаев? Убийца или жертва — «маленький человек», наследник героев пушкинского «Медного всадника» и гоголевской «Шинели», путем тайных манипуляций вовлеченный в смертельные игры сильных мира сего и обреченный на гибель?..

«Дяденька,
покажи револьвер!..»

В кино, как известно, все шиворот-навыворот. Пока в павильоне строились декорации, шли съемки в интерьерах и на ленинградских улицах. Сосредоточиться невозможно. Огромная массовка, прохожие, зеваки... Стою где-нибудь в сторонке, а ко мне то и дело подходят, спрашивают: «А что за кино снимают?» Я пожимаю плечами, мол, я тут ни при чем... Хотя видок у меня — старомодное драповое пальто, ботинки с калошами, допотопный портфель. Одна гражданка во всем фирменном долго и брезгливо смотрела на меня, а потом громко фыркнула: «Господи, неужели так ходили?!» Ну вот. Стою я... Вроде как посторонний, но через некоторое время все любопытствующие, уж не знаю как, узнают, про что снимают кино и что Леонид Николаев — это я. И вот уже ко мне пристают мальчишки: «Дяденька, покажи револьвер!» Или старушка глядит строго-строго: «Зачем Кирова убил?» Бывало, пожилой человек с выражением надзирателя ГУЛАГа подкрадется, ткнет больно пальцем в грудь и скажет стоящим в оцеплении съемочной площадки омоновцам: «Вот такие молодые и стреляли, сволочи!»

Бедный Николаев! Сколько проклятий сыпалось на его голову, и я невольно стал разделять эти проклятия.

Мильда Драуле

Как-то на съемках к моей партнерше, очень популярной в Литве актрисе Нийоле Нармонтайте, подошла пожилая женщина из массовки.

— Вы из Прибалтики? — спросила она.

— Да, — ответила Нийоле.

— Жену Николаева играете?

Нийоле повторила:

— Да, — единственное, что она произносила без акцента.

Женщина с сочувствием посмотрела на нее:

— Я вам не завидую...

Вообще у Мильды Драуле своя роль во всем этом деле, что для многих после фильма оказалось неожиданностью.

Героиня Нийоле — очень красивая женщина, мимо которой, конечно же, не смог пройти любвеобильный Мироныч. Высокая, «здоровая как лошадь», она могла всю суровую питерскую зиму проходить в кожаной тужурке. Николаев же — ниже среднего, нескладный, больной человек. Впервые в жизни мои почти сто семьдесят сантиметров роста дали повод почувствовать себя «великаном», так как на съемках всячески старались «уменьшить» мой рост с помощью всевозможных ухищрений.

Впервые увидев на киностудии свою будущую партнершу, я оробел. Но, по-моему, в тот же вечер в гостинице мы с Нийоле выпили бутылку литовской водки, рассказали друг другу о себе и подружились на всю оставшуюся жизнь. Где бы мы с нею ни появлялись — в буфете студии, в баре Дома кино или в магазине, мы вызывали улыбку окружающих. Я жил постоянно в Ленинграде, Нийоле прилетала из Каунаса на несколько дней, самое большее — на неделю. Я заранее хлопотал о номере для нее рядом с моим номером. Мы вместе завтракали, репетировали, ужинали, разговаривали и молчали. Однажды Нийоле сказала мне, что со мной хорошо молчать — быть рядом, но свободно думать о своем. Я запомнил это, по-тому что мне хорошо было молчать с ней. Мы и на площадке, и в жизни были этакой странной парочкой. Нам
и играть ничего не нужно было. Привыкнув видеть себя на экране, в темноте просмотрового зала тайком от всех, зажимая рты, мы смеялись над собой.

В фильме Мильда носит Николаева на руках. Не постоянно, конечно, а пару раз. Один раз даже Николаева с гармошкой. Я нервничал и чувствовал себя на репетициях неловко, когда большая и красивая женщина брала меня, как ребенка, на руки. И в то же время поражался ее выносливости. Столько репетиций, дублей... Нийоле ни разу не возмутилась, не пожаловалась. Я, конечно же, чем мог, помогал ей — группировался, вспоминая уроки сцендвижения... Она мне тоже всегда во всем помогала. Вообще нам казалось, что мы давно знаем и хорошо понимаем друг друга, как будто выросли в одном дворе, хотя до нашей встречи прожили разные жизни. Я на далеком Урале, она в Литве. В съемочной группе про нас говорили всякое, но ближе к премьере в ленфильмовской многотиражке появилось большое интервью с режиссером Долининым, один из разделов которого, посвященный нам, начинался подзаголовком «Романа у них не было»...

«А Киров кто?..»

Все, кто узнавал о съемках нашей картины, прежде все-го интересовались — кто же приглашен на роль Кирова?

А с Кировым вышло вот как...

Искали-искали, пробовали-пробовали то одного актера, то другого. Все не то. Если Николаева тогда никто не знал в лицо, так как все архивы были засекречены и никакие фотоснимки до определенного времени не публиковались, то для Кирова портретное сходство было очень важно. Хоть и не было у него по сценарию больших сцен, появлялся он часто — то из Смольного выходит, то идет от машины к Смольному... И преследуя Мироныча в коридоре Смольного, Николаев целится в его затылок.

Когда поиски актера на роль Кирова зашли в тупик, на «Ленфильм» с очень важными материалами приехал из Москвы один из консультантов картины, юрист Борис Кожемякин, с которым, кстати, группа была знакома уже несколько месяцев, но заочно, по телефону. Сидит Кожемякин в группе, докладывает о своих поисках в центральных архивах, показывает копии документов по делу об убийстве Кирова, а все смотрят на него пристально, переглядываются, улыбаются, потому что он... ну, вылитый Киров! Когда сказали ему об этом, он очень удивился. Повели в гримерную, подправили прическу, примерили китель, сфотографировали... Ну точно, Киров! После сомнений и раздумий Борис согласился сниматься.

Как-то сидим мы с Борисом в костюмах и гриме на съемочной площадке. Вдруг подходит старик, из статистов, протягивает ему руку: «Здравствуйте, Сергей Мироныч! Как вас здорово подобрали!» И далее рассказывает, что в молодости не раз видел и слышал Кирова. «Будете снимать, как Киров к нам на завод приезжал?» — спрашивает. А Борис ему и говорит, что фильм снимается не про Кирова, а про Николаева. Старик в лице меняется: «Что? Про мерзавца этого? Да если бы нам, питерским рабочим, отдали бы его, мы б его растерзали!»

Я помалкиваю. Борис улыбается.

В тот день мы снимали массовую сцену шлюпочных гонок: Николаев пытается через толпу прорваться к Киро-ву с апелляцией, а его перехватывают лица в гражданском. Ох, и помяли меня тогда!.. Вечером, после съемки, плетусь в автобус, вдруг тот старик подбегает. Ну, думаю, сейчас ударит. А он улыбается, воротничок мне поправляет и ласково так спрашивает: «А вы, извиняюсь, из какого театра?»

«Работа в кино — это...»

Сценарий фильма уже во время съемок переписывался не раз. Обнаруживались новые факты из биографии Николаева и часто новый текст сцены накануне смены Павел Финн диктовал по телефону из Москвы. Переписывалась и сцена с матерью: Николаев за несколько дней до убийства приходит ночью в трамвайный парк, где она работала уборщицей. На этот небольшой эпизод была утверждена очень знаменитая и очень хорошая актриса из БДТ. Но в последнем варианте у Леонида появилась фраза: «А ведь вы не от отца меня родили, мамаша... Он крупный был, вы крупная... Вы ему с кем-то изменили?..»

— Нужна очень крупная актриса! — сказал режиссер.

И вспомнился мне эпизод из моего новотроицкого детства... Как всегда, после очередной встречи с известной киноартисткой я проникаю за кулисы Дворца культуры, прошу автограф, рассказываю о своей мечте. Знаменитая артистка, очень крупная женщина, внимательно слушает меня, небрежно стряхивая пепел с сигареты, басит, хлопая меня по плечу, а в конце аудиенции выводит крупными буквами на оборотной стороне фотооткрытки со своим изображением, купленной мною в газетном киоске: «Если захочешь, обязательно будешь артистом!»

— Знаю очень крупную актрису! — сказал я режиссеру.

Ассистенты связались с Москвой. Артистка за одну съемочную смену запросила приличную по тем временам сумму. Дирекция уступила. И вот настал день, вернее — ночь...

А накануне, с утра, режиссер позвонил мне в гостиницу и сказал, что в сцене надо кое-что изменить.

— Николаев здесь уже явно не в себе...

Не позавтракав, я бросился к дневникам Николаева. Весь день, не выходя из номера, уточнял по телефону варианты текста, ничего не ел, только пил кофе и курил. Впрочем, говоря о еде, необходимо уточнить, что по настоянию режиссера мне пришлось сбросить для роли Николаева около десяти килограммов веса и весь мой дневной рацион для поддержания формы сводился к нескольким сухарикам, двум-трем ложкам каши или к чашке жидкого бульона — в зависимости от того, что предстоит снимать на следующий день — начало фильма или финал.

Дрожь пробирала меня и от волнения перед сложной сценой, и от предстоящей встречи с артисткой, знакомством с которой я гордился в юности.

Она, конечно, заметно постарела, еще больше погрузнела. Но тот же бас и та же мощь. Нет, меня не помнит. А «Ленфильм» терпеть не может! «Изменения в тексте? Этого еще не хватало!» Она уже сжилась с ролью, а держать в руках сценарий на площадке не в ее прави-лах! И вообще ехать она не хотела и гонорар большой запросила, не думая, что народ в группе такой уступчивый...

Входит режиссер, и артистку будто подменили! «Ленфильм» она обожает за интеллигентность! Ее текст остался прежним? «...Ну и слава Богу! А то доставать сценарий на площадке — последнее дело!.. Репетировать?.. Да зачем забалтывать слова?..»

Кофе вперемежку с сигаретами... Разговоры за жизнь... Костюм... Грим... Выезд на площадку.

Бесконечные ожидания, пока пригонят «американок» — трамваи тридцатых годов, пока торопливая белая ночь уступит темноте... Артистка зевает, проклинает кинопроизводство. Наконец зовут на площадку. И снова ожидание... Свет, звук, репетиция по кадру... Артистка бранится себе под нос, но слышу это только я... Артистка забывает текст, но это заметно лишь мне. Не доставать же сценарий! Дубли, планы, разные точки... Я чувствую, как пустота заполняет все мое тело, закуриваю предложенную артисткой сигарету, ловлю на себе взгляд режиссера: «Вот в таком состоянии и приходит Николаев к матери. Будем снимать твой крупный план!»

— Мотор! Начали!

Я с трудом выговариваю первую фразу: «...У отца на кладбище был...» И прямо на камеру валюсь в обморок.

— Стоп! — слышу я откуда-то из космоса...

Прихожу в себя, виновато улыбаюсь. «Ничего, ничего, можно снимать...» — извиняясь, бестолково киваю каждому, кто находится в эту секунду рядом. Слышу настороженный голос режиссера:

— Мотор! Начали!

— Я... на кладбище был... У отца на могилке березка выросла-а-а...

И снова я едва не ударяюсь о камеру. Чьи-то руки подхватывают меня, запахи валидола, нашатыря смешиваются с запахом плохого крепкого чая из старого термоса... Сквозь монотонный гул и шипение воздуха в ушах слышу низкий голос артистки: «Ты с ума сошел! Это долбаное кино не стоит того!.. Главное — здоровье! Умереть хочешь раньше времени?»

Я поднимаю глаза. Лицо артистки двоится, троится, раскалывается, разлетается в разные стороны и сжимается в одну маленькую точку... Пространство и время оставили нас... Мы сидим с артисткой в маленькой гримерной в Новотроицке, мы возбуждены — я внимательно слушаю, а она рассказывает мне о том, что работа в кино — это самосожжение, беспощадная трата себя...

Приехала «скорая». Мне вдруг стало легко и смешно. Я вытягиваю в стороны руки для подключения аппаратов и внутривенных уколов. Кто-то у изголовья заполняет карту:

— Фамилия, имя, отчество?..

— Николаев Леонид Васильевич...

Когда я вырвался из врачебного плена, уже робко светило утреннее солнце. Артистку увезли в гостиницу, больше я ее не видел. В повторной съемке нужды не было — пока падал в обморок, камера снимала. Но при монтаже картины сцену с матерью, как тормозящую развитие действия, режиссер вырезал.

«Триндец котенку!..»

В середине августа девяносто первого началось озвучание. Все шло нормально и вдруг... Знаменитое девятнадцатое число! Вся работа на «Ленфильме» приостановлена, заморожены счета совместных картин, в том числе и нашей, она числилась в объединении «Фильм Консалтинг Ленинград» — совместном предприятии с Западным Берлином.

Во дворе студии толпятся встревоженные киношники. В комнату киногруппы врывается второй режиссер картины Игорь Иванов с бутылкой вина, цена которой на Сытном рынке, что по соседству со студией, в связи с путчем подскочила до невероятных высот.

— Будешь?

— Нет, — говорю, — у меня же озвучание...

— Какое озвучание?! Все, Сережа, триндец котенку! Теперь нашу картину можно сбрасывать в канализационный люк!

«Ленфильм» стройными рядами направился на митинг к Мариинскому дворцу, меня же, предупредив, чтобы ни во что не вмешивался, отвезли в гостиницу.

К счастью, через несколько дней все успокоилось, и мы продолжили озвучание...

«Миф о Леониде»

Под таким названием вышел наш фильм. Последние его кадры теперь часто используют кинодокументалисты
и телережиссеры, рассказывая о роковом убийстве: Николаев, еле волоча от волнения ноги, в коридорах Смольного преследует свою жертву, стреляет в него... Киров падает к окровавленной двери... Ужас в глазах Николаева и дуло револьвера у собственного виска... Внезапный обморок, выстрел вверх... На распластанное по ковровой дорожке тело Леонида сыпется с потолка встревоженная пулей штукатурка...

Финальные титры: «Николаева казнят. Казнят его мать, жену, сестру жены, ее мужа, соседей по квартире, по двору, сослуживцев, с которыми он не виделся десять лет, секретаря партийного комитета, исключившего его из партии, сексотов, следивших за ним, его однофамильцев... Казнят, казнят, казнят... Тела и души... Прошлое и будущее...».

Шумного успеха картина не имела. Кто-то из кинокритиков сказал, что с фильмом чуть-чуть опоздали. Все уже «наелись» острыми политическими сюжетами, а «белые пятна» истории посерели... Но хотя фильм и не имел широкого проката, «Миф...» показали по первому каналу телевидения, а в 1993 году на ежегодном фестивале актеров российского кино «Созвездие» я стал лауреатом. Мой дебют в большом кинематографе был отмечен и специальным призом Роскомкино — «Серебряным кинжалом», из-за которого при возвращении в Екатеринбург я был задержан в аэропорту Домодедово до выяснения личности.

Спустя несколько лет, случайно пролистывая журнал «Искусство кино», я прочел в статье одного киноведа, читающего лекции в маленьком университете на американском Среднем Западе, следующие строки:

«К теме „Новый взгляд на историю” я показал „Миф о Леониде” Дмитрия Долинина — на мой взгляд, одну из самых недооцененных картин перестроечного десятилетия, по-фасбиндеровски соединяющую мещанскую драму с исторической трагедией. Об этом и собирался говорить после просмотра, однако разговор почему-то не задался. Симпатичные студенты, уже умеющие отличить чернуху от духовки, а стеб от покаяния, уткнулись в свои стаканчики с кока-колой и смущенно молчали. В конце концов, одна серьезная и умная девочка сказала: „Я что-то не поняла, профессор. Этот Nickolaeff был crazy , да? Когда он лишился работы, то написал письмо своему боссу, но потом, находясь всего в двух шагах от Kiroff , письма не отдал и повел себя как-то странно. При чем здесь сталинизм? Я думаю, у парня просто серьезные психические проблемы”.

Повторяю, это была хорошая и умная девочка. Она искренне не понимала, почему один парень написал жалобу другому парню и упустил случай передать ее по назначению. И я не мог ей объяснить, что при виде парня, облеченного властью, простой советский парень переживал примерно те же чувства, которые она сама испытала бы, случись ей встретиться с марсианином или заговорившим памятником. То есть с тем, кого можно представить, нафантазировать, при желании даже описать словами. Но нельзя лицезреть наяву» — так написал критик С. Добротворский в журнале «Искусство кино» в 1996 году.

З нающие люди утверждают, что ушедшие из жизни актеры еще долгое время дают знать о себе в этом мире.

Столько душевных сил, эмоций они щедро раздарили бесчисленному количеству зрителей! Эта энергия, помноженная на талант, создает некий эффект присутствия ушедших мастеров.

Говорят, души актеров парят над сценой и зрительным залом во время спектаклей... А по ночам под их невидимой поступью скрипят половицы театральных подмостков...

Ушедшие актеры становятся огорченно равнодушными к нам — коллегам, зрителям, если мы их не помним. И с какой-то жизненной страстью помогают, если воздаем должное их таланту, их памяти.

Эти воспоминания, как бы мы к ним ни относились, прежде всего, нужны нам, живым...

Е вгений Агуров,

или
Веков связующая нить...

На вступительных экзаменах в Свердловском театральном училище его кресло стояло в стороне, противоположной столу приемной комиссии. Таким образом, он оказывался за спиной взволнованного и зашоренного абитуриента, не замечавшего Мастера. Издали наблюдая за ходом экзамена, он что-то помечал в своем блокноте и вдруг не-ожиданно обнаруживал себя каким-то заданием или репликой. Потом медленно поднимался, вырастая в огромного благородного старика, подходил к юнцу, мечтающему об актерской профессии, клал на его плечо свою большую изящную руку и начинал беседовать... Волнение, испуг притуплялись.

Это было в августе 1978-го. После зачисления — первая встреча с курсом...

Зная, что нашему учителю вот-вот исполнится восемьдесят, мы никак не могли в это поверить. Высокий, в строгом костюме, бодрой походкой вошел он в аудиторию. В его лице было столько же добродушия, сколько строгости и требовательности. Живой, острый взгляд... Чуть приподнятые в ироничной улыбке уголки рта... Отказавшись от предложенного кресла, он по-молодецки уселся на краешек стола.

Таким мы запомнили Агурова, таким мы часто вспоминаем его, встречаясь с однокурсниками. Таким мы полюбили Евгения Николаевича на всю жизнь, и любовь эта выстояла в мелких конфликтах и обидах, случающихся во всяком учебном процессе. Любовь эта крепнет с каждым годом. Чем взрослее становимся, тем чаще вспоминаем уро-ки Мастера и убеждаемся в его правоте.

О чем говорил он тогда, в первую нашу встречу? О воспитании в себе внутренней потребности неустанно работать над собой — каждый день, каждый час, каждую минуту. Учиться преодолевать трудности, и еще о многом... О том, что проповедовал всю жизнь, обращая в свою веру людей, преданных театру. За время экзаменов мы успели наслушаться о нем множество легенд и уже тогда, в первую встречу с учителем, стали понимать, что судьба подарила нам счастливую возможность общения с уникальным и та-лантливым человеком.

То, о чем могли мы узнать лишь из учебников и исторических книг, хранила память Евгения Николаевича. Биография Агурова — история двадцатого столетия. Вместе со своими товарищами-гимназистами он приветствовал в Тифлисе путешествующего по Кавказу императора Николая Второго. С не меньшим восторгом аплодировал гастролерам — звездам оперной сцены того времени.

Свою раннюю любовь к театру Евгений Николаевич делил между драмой и оперой. В Тифлисе была первоклассная опера с великолепным хором, оркестром, прекрасными дирижерами, сильным балетом, не говоря уже об именитых солистах и репертуаре, достойном их дарования. Все сезоны театр работал на аншлагах.

— Главное удовольствие я испытывал от актеров, от того, как легко преодолевали они самые трудные пассажи, легко брали высокие ноты, — вспоминал Евгений Николаевич. — Словом, поначалу меня больше увлекала техника исполнения, волнение же я испытывал редко.

Но с приездом на гастроли в Тифлис Ф. Шаляпина вкусы юного Агурова стали меняться. Шаляпин произвел на него ошеломляющее впечатление. Сила воздействия его была такова, что из зрителя Агуров стал соучастником происходящего.

— Есть такое выражение — «зашевелились волосы на голове». Это я буквально испытал на себе, когда слушал, как Шаляпин пел «Старого капрала» Даргомыжского, — рассказывал Евгений Николаевич. — Поговаривали, что якобы голос его не был силен, не знаю... Своим голосом он заполнял весь зал. Причем, слушая его, я ощущал, что поет он для меня одного, словно ведет со мной интимный разговор. Пел он без всякого напряжения, поразительно легко, свободно, создавая при этом образы необычайной силы.

Агуров считал, что грамзаписи дают приблизительное представление обо всем великолепии дарования певца. При прослушивании записей своего кумира ему казалось иногда, что певец любуется своим голосом, мастерством, что напрочь отсутствовало при живом исполнении. Евгений Николаевич как-то высказал предположение, что, очевидно, Шаляпин не любил записываться. Ему нужно было общение со зрителем, присутствие которого вдохновляло его на творчество.

Шаляпин заставил Агурова иначе посмотреть на профессию оперного певца. То же самое произошло и в балете. Ему посчастливилось видеть на сцене великолепных танцовщиц и танцовщиков, но если раньше он любовался только техникой исполнения, то, увидев Гельцер в «Корсаре», стал воспринимать танец иначе. Очевидно, техника балерины была настолько совершенной, что не замечалась зрителем. Гельцер жила в танце. Танец для нее становился совершенной формой, через которую выражалось содержание, являясь мыслью, чувством, побуждением создаваемого ею художественного образа.

Это Агуров хорошо понимал уже в зрелом возрасте, когда делился с нами своими воспоминаниями, а в юности, не рассуждая, просто получал подлинное наслаждение от новых впечатлений.

Так формировались его вкусы, зрело решение посвятить себя искусству. Этому выбору способствовали и события 1917 года. Агуров из тех дворянских детей, что после Октябрьской революции и Гражданской войны нашли в театре применение своим изысканным манерам и непролетарскому интеллекту.

В канун одной из годовщин революции, будучи редактором студенческой газеты «Рампа» и готовя праздничный ноябрьский выпуск, я попросил Евгения Николаевича поделиться воспоминаниями об историческом событии, свидетелем которого ему довелось быть (Агуров родился в 1898 году, в октябре 1917 года ему было девятнадцать). Евгений Николаевич молча выслушал меня, а через несколько дней принес маленькую записку следующего содержания:

«К сожалению, я не был свидетелем октябрьских событий — в то время я жил на Кавказе, а в Баку советская власть пришла в 1919 году.

Не сразу я понял и осознал всю масштабность происходящего, а осознав, восхитился гениальностью великого Ленина, мужеством и героизмом пролетариата, благодаря чему Россия из отсталой, полуграмотной страны превратилась в светоч для всего мира. Агуров».

Сейчас я чувствую мудрую иронию Мастера, а тогда записка эта вошла в очень серьезную передовицу.

Творчество театрального артиста сиюминутно, но оно остается в памяти зрителей, в театральных программках, рецензиях, фотографиях. У Евгения Николаевича подобных реликвий было множество, но и они, как оказалось, лишь некоторая часть того, что удалось сохранить, пройдя через все мытарства...

Москва двадцатых... В 1922—1925 годах Евгений Николаевич работает актером в Сокольническом драматиче-ском театре (бывшем «Тиволи»), в Московском театре имени Карла Либкнехта (Ермаковский народный дом), в Сретенском общедоступном драматическом театре (Сретенка, 26), об открытии сезона в котором писалось: «...Труппа значительно пополнена и усилена. Приглашены С. В. Неволина, М. М. Сарнецкая, П. В. Брянский, Е. Н. Агуров».

Помню пожелтевшую от времени вырезку (еще с «ятями») — рецензию на один из спектаклей Бакинского рабочего театра (БРТ): «Актеры, как говорят, были в ударе. Особенно это относится к Снежиной, Раневской, Агу- рову».

Надпись под фотографией молодого Агурова: «Премьера в БРТ. К. Тренев. «Любовь Яровая»... Яровой — Е. Агуров, постановка В. Федорова». (Того самого Федорова, ученика В. Э. Мейерхольда.)

Рецензия на общественно-бытовое обозрение Типота, Гутмана «Спокойно, снимаю»: «...Гротеск, шарж, пародия, трюк, балетный танец, куплет, музыкальный мотив — все это в разных пропорциях сплетается в одно художественное целое, эффект которого несомненен... Хочется особенно выделить Агурова, Раневскую...»

В отзыве на спектакль «Яд» по пьесе А. В. Луначарского газета «Бакинский рабочий» писала: «...Продуманно передал Ферапонта Агуров и определенно тонко дана Полина Раневской...»

Об этой работе Фаина Георгиевна вспоминала с волнением, как о счастливых днях театральной молодости, восторженно говорила о своем партнере. Как-то она сказала: «Все самое прекрасное в работе в провинции у меня связано с Женей Агуровым». Однажды Евгений Николаевич получил трогательную открытку от своей давней партнерши, в которой были такие строчки: «...С памятью у меня всегда было плохо, но хорошо помню, что всегда Вас любила...»

Не знаю, ответил ли тогда Евгений Николаевич Раневской? Не знаю, правильно ли сделал я, попросив ее как-то написать Агурову, не откладывая, и тут же продиктовал его свердловский адрес?

Мне казалось, что Агурову, оставшемуся без дела (наш курс в театральном училище был последним), вынужденному наедине со старостью анализировать свою жизнь, нужна был поддержка более удачливой, на мой взгляд, Ранев-ской... Но Евгений Николаевич, после моего приезда в Свердловск, показал мне эту открытку с иронично-снисходительной улыбкой.

У мастеров, переживших так много, свои отношения и с прежними партнерами, и с жизнью... Как-то, пробравшись за кулисы Театра имени Моссовета в артистическую к Ростиславу Яновичу Плятту и попросив у него автограф, я похвастал, что несколькими часами назад гостил у Раневской. Плятт, не поднимая глаз от обложки журнала — своего портрета — и оставляя на нем слова пожеланий, спокойно спросил: «А что, она еще жива?»

Старые мастера мудры и ироничны...

Агуровых было двое — Николай и Евгений... И оба подались в актеры. Дабы не вводить поклонниц в заблуждение, один из братьев взял псевдоним Волков. С этой фамилией и вошел в историю отечественного театра и кино. Помните Доктора в «Последнем деле комиссара Берлаха» (кстати, озвучивал эту роль Агуров) или Хоттабыча в знаменитой экранизации? Это Николай Николаевич Волков-старший. Его сын Николай Николаевич Волков-младший, племянник Е. Н. Агурова, стал популярным после знаменитых спектаклей А. Эфроса на Малой Бронной и многочисленных ролей в кино.

Основоположники династии в самом начале своей карьеры испытали на себе все новшества молодых и дерзких реформаторов театрального искусства, но обрели себя в преданности школе Станиславского, действенному анализу пьесы («Что я делаю на сцене, чего хочу?!»). Довелось им понаблюдать из-за кулис за легендарными братьями Адельгеймами. В архиве Евгения Николаевича я видел телеграмму — приглашение в Нижегородскую труппу от знаменитейшего антрепренера Собольщикова-Самарина. Агуров считал, что именно ему он обязан своим становлением.

В Нижнем Новгороде Евгений Николаевич встретился с интереснейшим режиссером Ефимом Александровичем Бриллем. Затем их пути пересеклись в Ростове. Брилль стал художественным руководителем театра, Агуров начал пробовать себя в режиссуре.

Ростовская труппа была очень разрозненной, неровной. Бриллю и Агурову пришлось приложить немало усилий, чтобы собрать ее в единое целое.

Евгений Николаевич любил вспоминать один случай. Ведущая актриса ростовской труппы, инженю-драматик, была очень способным человеком — эмоциональная, с прекрасными внешними данными, великолепным голосом. Но на сцене работала раз и навсегда заготовленными приемами. К каждой своей роли она подходила с готовым решением — здесь нужно порадоваться, здесь пострадать. Она все изображала. Ею владела стихия игры. Не разбираясь в происходящем, она играла «вообще». Агуров заставлял ее отказываться от привычных приспособлений, что доставляло актрисе невероятные мучения. Ей было неудобно, трудно, и она возненавидела Агурова. Но как-то в работе над спектаклем «Жди меня» по К. Симонову, мучась над главной ролью, она сказала себе: «Хорошо, я послушаю этого ненавистного мне человека, я постараюсь понять, чего он хочет, чего добивается от меня...» И роль пошла. Спектакль стал удачей и постановщика, и исполнительницы.

Во время войны Е. А. Брилль назначается главным режиссером Свердловского драматического театра. Вслед за ним приехал в Свердловск и Агуров. Евгений Николаевич сразу же вошел в число ведущих исполнителей. Его Иван Грозный в постановке Брилля «Великий государь» по пьесе В. Соловьева, профессор Полежаев — герой одноименного спектакля по пьесе Л. Рахманова, Ульрих из спектакля «Семья Ферелли теряет покой» Л. Хеллман, Каренин из «Анны Карениной» (по Л. Толстому), Лемм из «Дворянского гнезда» (по И. Тургеневу) и многие другие роли, виртуозно сыгранные Агуровым, дали повод и зрителям, и критикам, и коллегам говорить о нем как об очень умном, тонком, интеллигентном актере и человеке.

Поразительно, как много успевал Агуров в Свердловске. Будучи актером, в послевоенный период (1945–1949 годы) он осуществлял от двух до четырех постановок в год. В историю Свердловской драматической сцены вошли многие спектакли Агурова: «Бессмертный» А. Арбузова, «Факир на час» В. Дыховичного, «Молодая гвардия» А. Фадеева, «Последняя жертва» А. Островского, «Все мои сыновья» А. Миллера и многие другие. Причем в «Профессоре Полежаеве», и в «Семье Ферелли...», и в «Анне Карениной», и в «Дворянском гнезде», и в «По-следней жертве» он был един в двух лицах — и постановщик, и исполнитель центральной роли, что редко кому удавалось делать достойно.

Его спектакли отличались четкой действенной линией, точным проникновением в замысел пьесы, и всякий раз — открытием новых граней в исполнителях.

В ту пору в свердловских киосках продавались фотографии ведущих актеров драмы, музкомедии. Несколько лет назад, в одном домашнем архиве я увидел карточку Агурова, сохранившуюся среди других семейных реликвий. А еще помню снимок в фотоальбоме Учителя — он в берете и длинном пальто, курит «беломорину», сидя на скамейке, а рядом — любимая жена Евгения Вячеславовна Иванова и собака Динга.

В зрелом возрасте пути братьев — Агурова и Волкова — на некоторое время разошлись. Николай Николаевич Волков долгое время жил и работал в Одессе, потом переехал в Москву. Подался в столицу и Евгений Николаевич.

Почему не остался в Свердловске? Причин тому, полагаю, было немало. Можно было предположить, что на
его решение повлияло увольнение Брилля. В 1950 году Ефим Александрович решил инсценировать лучший из романов Д. Н. Мамина-Сибиряка «Приваловские миллионы». Москва дала разрешение на постановку. Роль Привалова была поручена Борису Ильину. На просмотр спектакля приезжали столичные литературоведы, изучавшие творчество уральского писателя, положительно отозвались они и о пьесе, и о самом спектакле. Премьера состоялась осенью 1950 года, успех был огромным, спектакль даже выдвинули на соискание Государственной премии. Летом 1951 года театр выехал на гастроли в Москву. После «Приваловских...» в «Правде» вскоре вышла статья Н. Абалкина «Об одном неудачном спектакле», в которой указывалось, что Брилль не понял высказывание Ленина о творчестве Мамина-Сибиряка и спектакль получился «...безыдейным, вульгарно-социологическим, глубоко чуждым нашему театру...».

По возвращении в Свердловск Е. А. Брилль получил выговор и был освобожден от занимаемой должности.

Но Агуров, пожалуй, уже был далек от этих событий.

Очевидно, он уехал еще в 1950 году, после закрытия недолго просуществовавшего Уральского государственного театрального института. Агуров вместе с Евгенией Вячеславовной преподавали мастерство актера сначала в студии при театре, а затем и в институте. Ректором института был В. Прокофьев — известный театровед, исследователь наследия Станиславского. По каким-то причинам впав в немилость властей, он был «сослан» на Урал, организовал институт, которым сам впоследствии и руководил, а когда у него появилась возможность вернуться в Москву, доказал властям нецелесообразность существования театрального вуза в Свердловске. Если бы не это событие, Агуров бы не уехал. На втором году обучения он бы не бросил учеников на произвол судьбы. Да и многие студенты, среди которых были Валерий Сивач, Владимир Чермянинов, Семен Уральский, Арнольд Курбатов и многие другие, в будущем известные актеры, неохотно пере-водились в Ленинградский государственный институт театра, музыки и кино.

Следует принять во внимание и то, что в 1947 году Агуров снимался на Свердловской киностудии в фильме Ивана Правова «Алмазы». Его партнером был известный актер театра и кино, режиссер, педагог Василий Ванин. Судя по всему, они нашли общий язык. Евгений Николаевич понравился Ванину. Когда Василий Васильевич возглавил в Москве Театр имени Пушкина, Агуров написал ему письмо (видимо, все-таки под впечатлением закрытия института) и был приглашен в труппу театра. Но скорая смерть Ванина (его не стало весной 1951 года) оставила нереализованными многие творческие замыслы. Агуров перешел в Театр имени Гоголя (в ту пору он назывался Театром транспорта), снимался в кино. Особо памятной для него была работа с А. Эфросом, пригласившим Евгения Николаевича на одну из центральных ролей — Бартошевича в свой фильм «Високосный год». Но, очевидно, самыми плодотворными стали годы работы на Всесоюзном радио. Агуров всегда испытывал азарт в работе над словом, фразой, положенными на действие, и радио давало творцу возможность насладиться этим пиршеством. На Всесоюзном радио он подружился с Н. Литвиновым, вместе с корифеями — С. Бирман, М. Бабановой, Н. Мордвиновым и другими осуществил несколько радиопостановок, вошедших в золотой фонд отечественного радио.

Один из спектаклей — «Крошка Доррит» с Баба-новой и Агуровым — до слез волновал меня в детстве. Я еще не знал ни названия инсценировки, ни фамилий исполнителей, но пронзительный голос из радиоприемника, заполнявший темную квартиру, звал в неведомое, отзывался в моей груди: «Могу я выйти за ворота?.. Я задыхаюсь без воздуха, мне нечем дышать...»

Эту пронзительную интонацию я буду помнить до по-следних дней: «Эмми! Эмми! Я ничего не вижу!..»

Ах, превратности судьбы! На первом курсе театрального училища, когда мы отмечали восьмидесятилетие Учителя, на юбилейном вечере Агурова в Доме работников искусств на улице Пушкина был воспроизведен фрагмент записи этого спектакля, и я чуть не свалился в обморок от неожиданности: голос из моего детства принадлежал Евгению Николаевичу!

Агуров был очень увлеченным педагогом. Когда племянник Евгения Николаевича Николай Волков учился в Театральном училище имени Щукина, то нередко со своими однокурсниками, среди которых был и совсем юный Андрей Миронов, приходил к дядьке заниматься этюдами — самым сложным этапом в дисциплине «Мастерство актера». Агуров тогда вел студию при Московском клубе МВД. А самые первые его ученики уже становились именитыми служителями театра. Кстати, еще в послевоенном Свердловске у него учились А. Соколов, долгие годы возглавлявший Свердловский драматический театр, известный режиссер музыкального театра В. Курочкин, кинорежиссер В. Мотыль и многие-многие другие...

Евгений Николаевич очень дорожил большой цветной фотографией — кадром из фильма «Белое солнце пустыни». Она стояла за стеклом книжного шкафа в его комнате. Сухов склонился над головой Саида, по горло зарытого в песок, а на фоне голубого пустынного неба — слова благодарности дорогому Учителю от режиссера популярной киноленты. Выцветающие от солнца чернила не раз подправлялись аккуратной рукой Евгения Николаевича.

А вот отношения Агурова и с Соколовым, и с Курочкиным для многих остались загадкой. В начале семидесятых, после мучительной смерти жены Евгении Вячеславовны, Агуров решил вернуться из столицы в Свердловск, к приемной дочери Кире. Съехавшись в одной большой квартире с дочерью, внуком, невесткой, правнуками, он, конечно, был счастливым дедом и прадедом, но разве стоила что-нибудь его жизнь без творчества!

Наверное, Евгений Николаевич мог бы поставить не один спектакль в Театре драмы. Вероятно, он ждал предложения. Но оно, судя по всему, не последовало. Проигнорировал возвращение Агурова и Театр музыкальной комедии, возглавляемый его учеником, хотя еще в 1946 году Агуров поставил на сцене театра одну из сценических версий «Фраскиты» с Марией Викс в главной роли. Спектакль имел успех, но, видимо, об этом уже никто не помнил.

В коридорах театрального училища, в здании бывшего ТЮЗа на улице Карла Либкнехта, 38, встречаясь с Соколовым и Курочкиным, Агуров вежливо раскланивался, не более. Ни Александр Львович, ни Владимир Акимович ни разу не заглянули в аудиторию, где Агуров проводил большую часть своего времени, пополняя полк «агурчиков» (так нежно называли его учеников).

Было бы наивным представлять отношения Учителя и учеников идиллическими, безоблачными. И у нас было всякое, как, впрочем, и в любых других человеческих отношениях. Кого-то он любил больше, кого-то меньше... Кому-то все прощал, к кому-то был беспощаден... Может быть, в связи с возрастом, он был очень обидчив. Бывало, закрутившись в делах, я не звонил ему месяц-другой... Опомнившись, набирал номер его телефона, но в ответ на мое приветствие Евгений Николаевич молча бросал трубку.

Как-то еще в театральном училище после уроков мастерства актера мы всем курсом собрались пойти на ка-кой-то спектакль или поздний общественный просмотр... Стрелки стремительно мчались к вечернему часу, а Евгений Николаевич, по-моему, и не думал завершать урок. По цепочке, шепотом и записками, однокурсники уполномочили меня отпроситься с занятий. Дождавшись маленькой паузы во вдохновенной речи Мастера, пока он набирал воздух для следующей фразы, я быстро поднял руку и выпалил просьбу всего курса... Никогда не забуду эти страшные минуты — растерянное лицо Учителя, скривившиеся от обиды губы...

— Ах, вам не интересно... — тихо проговорил он. — Пожалуйста, можете идти...

Но идти уже никому никуда не хотелось. Несколькими минутами позже горожане могли наблюдать на многолюдной улице Либкнехта сквозь густую пелену снегопада следующую картину... По тротуару, ссутулившись, медленным широким шагом задумчиво шел огромный старик, а за ним семенил раздетый мальчишка. Слезы на его красном лице смешивались с первыми снежинками. Он что-то беспрестанно говорил этому странному гордому прохожему, но сквозь городской вечерний шум можно было разобрать лишь одно повторяющееся слово: «Простите, простите, простите...» Может быть, после этого мы на всю жизнь затвердили истину: научить нельзя, можно научиться. Все зависит от стремлений самого ученика.

Задолго до окончания училища мы стали работать над дипломным спектаклем «Униженные и оскорбленные». Агуров сам инсценировал роман Ф. М. Достоевского. Впервые он обратился к этому произведению еще в Театре имени Гоголя. Столичная критика тогда высоко оценила и его свежий взгляд на классику, и режиссуру, и исполнение одной из главных ролей — князя Валковского. Но в нашем спектакле Агуров решил пойти дальше. Он переписал инсценировку, иначе трактуя некоторые образы.

Учитель настаивал, чтобы в репетициях мы пользовались не тетрадками с ролью, в которые были выписаны только наши реплики, а полными текстами пьесы. Поскольку я единственный на курсе умел печатать на машинке, я и вызвался распечатать необходимое количество экземпляров. Моя инициатива подружила меня с директорской секретаршей Верой, тайком оставлявшей мне после рабочего дня ключи от приемной, и обернулась утомительными поздними вечерами и бессонными ночами. Машинка не брала в одну закладку больше шести страниц разборчивого текста, поэтому инсценировку мне пришлось перепечатывать не один раз, а потом еще делать и дополнительный тираж из-за того, что пьесы часто терялись моими однокурсниками. Не сразу мне удалось разобрать достаточно сложный почерк Евгения Николаевича. Каждый вечер я стучал по клавишам машинки, пока не слипались глаза, за полночь выходил из училища в кромешную тьму улиц, а иногда загулявшие вахтеры просто забывали обо мне и, уходя, закрывали одного в огромном здании старого ТЮЗа до самого утра. Мне тогда довелось с лихвой познать на практике и изнурительный труд, и терпение, о необходимости которых говорил Евгений Николаевич. Но зато с каким чувством удовлетворения я сидел на первой читке под шуршание свеженьких, хрустящих машинописных страниц. Правда, это ощущение длилось всего несколько минут, пока не стали выползать на свет божий зловеще притаившиеся в ровных строчках текста опечатки... Раззадоренные смешками моих товарищей, опечатки проявлялись все смелее и смелее и наконец обратили на себя внимание Мастера. Вместо реплики «пойдем в ресторацию » в пьесе было напечатано «пойдем в реставрацию ». Агуров пристыдил меня за невнимательность, щедро расхохотался, а за ним заржал и весь курс. В тот момент мне захотелось исчезнуть, убежать и от своего Учителя, и от своих товарищей.

Когда мы учились на третьем курсе, Евгений Николаевич в гололедицу упал, получил тяжелую травму: перелом шейки бедра. И это в более чем восьмидесятилетнем возрасте... (Кстати, то же случилось и с Фаиной Георгиевной Раневской в последний год ее жизни.)

Без Евгения Николаевича аудитория наша осиротела. Скрывая грусть, мы приходили к нему в больничную палату и, что удивительно, — там, среди больничных коек, заряжались энергией, оптимизмом и огромной верой нашего Учителя в выздоровление.

Вспоминаются его слова: «В театре, как и в жизни, идет постоянная борьба с трудностями, преодоление их. Если человек не борется, он не живет...» В сложные месяцы болезни он не только не сник, но еще и подготовил несколько глав из романа М. Булгакова «Мастер и Маргарита». После выздоровления прочел их наизусть перед студентами и педагогами Свердловского театрального учи-лища, а позже сделал запись литературной передачи на телевидении.

Как только Евгений Николаевич переехал из больницы домой, начались репетиции дипломных спектаклей у него на квартире. Встав на костыли, он упорно тренировался, на восемьдесят третьем году жизни заново научился ходить! И какое счастье испытали мы, когда через несколько месяцев после травмы он вошел в аудиторию мастерства актера.

Я в ту пору (не без позволения на то Агурова) уже работал в труппе Свердловского театра юного зрителя, куда меня пригласил мой первый театральный директор Михаил Вячеславович Сафронов. Мне невероятно сложно было совмещать учебу с театром. В училище мне говорили: «Ты еще студент!» и не хотели считаться с репетициями в театре, а в ТЮЗе не хотели мириться с планами нашего курса. И хотя мне удавалось перебегать через Харитоновский парк от театра до училища за рекордные пять минут, я не избежал обвинений Учителя. Делая замечания, он иронически говорил: «Ах, извините, вы ведь уже артист!» А иногда вообще не общался со мной, ведя переговоры через нашего педагога по сценической речи Галину Яношевну Ильину:

— Галина Яношевна, спросите у мастера, они намерены сегодня репетировать?

А однажды на курс пришел ученик Евгения Николаевича из предыдущего выпуска и неосторожно заметил, что я на сцене профессионального театра бессмысленно хлопаю глазами. При всем курсе я был поруган и осмеян Учителем. Мне хватило сил выслушать Евгения Николаевича и пригласить его на свой спектакль. Но, к сожалению, ни тогда, ни после окончания училища Агурову так и не удалось побывать в ТЮЗе.

«СКОНЧАЛСЯ АГУРОВ КРЕМАЦИЯ 9 ВТОРНИК 14 ЧАСОВ...» Телеграмма моего друга и коллеги Александра Викулина, полученная мною 7 декабря 1986 года в Москве на Центральном телеграфе, не удивила меня. За две недели до этого мы простились с Евгением Николаевичем...

В двадцатых числах ноября, накануне вылета в Москву, поздним вечером я ненадолго зашел к Учителю за своими книгами — двухтомником литературного наследия Михаила Чехова, вызвавшим в те годы настоящую сенсацию. Мы делились впечатлениями о книге, но разговор этот был только прикрытием страшной догадки и настоящих чувств... Беседа постоянно прерывалась, мы просто молча смотрели друг на друга. Агуров, о чем-то задумавшись, несколько раз отворачивался, глядя в черноту окна, потом растерянно переспрашивал: «Так ты когда вернешься?..»

— К Новому году! Мы с вами еще и Новый год вместе встретим! — врал я, понимая, что больше никогда не увижу Учителя.

В какой-то момент мне захотелось броситься к нему, обнять: «Прощай, дорогой мой человек!» Но разве всегда мы позволяем проявляться тому, что рвется наружу?

— Мне пора, меня ждут. До встречи... — тихо проговорил я Учителю. Евгений Николаевич отвернулся к окну и не ответил мне.

В подъезде агуровского дома меня ожидала моя приятельница — актриса Любовь Ревякина.

— Люба, Агуров скоро умрет, мы только что простились с ним... — сказал я ей сразу, как только за мной кем-то из домашних была закрыта дверь его квартиры.

В самых разных городах театральной России выходят на сцену в одном спектакле актеры разных поколений, объединенные театральной и человеческой школой Агурова.

Что же касается продолжения династии, то замечательная женщина — популярная актриса Ольга Волкова (однофамилица) родила от Николая Николаевича Волкова-младшего сына Ивана, дважды Волкова, очень похожего и внешне, и по манерам на своих дедушек. Выпускник Российской театральной академии, московский актер Иван Волков привел в дом невестку, свою однокурсницу, популярную актрису российского театра и кино Чулпан Хаматову. Так что в агуровскую «энциклопедию» театральной жизни и двадцать первый век впишет еще не одну строку...

* * *

Подобно тому, как начинаешь скучать по матери, вырвавшись из родительского дома, после окончания театрального училища я остро ощутил отсутствие Учителя, который почти четыре года был рядом... Я стал ходить к нему домой, а уезжая из города, писал ему письма. Агуров отвечал мне, где бы я ни находился: на гастролях или на учебе в ГИТИСе. Отвечал очень подробно, обстоятельно, продолжая давать уроки и жизни, и мастерства...

Из писем Е. Н. Агурова

«...Человек любит себя в искусстве и ищет (иногда и талантливо): как бы себя показать во всем блеске, что бы для этого изобрести пооригинальнее... С моей точки зрения, это не искусство. Или, вернее, искусство бесперспективное, не дающее ничего ни уму, ни сердцу. А вот когда в спектакле не видишь „искусства”, а живешь проблемами, которые в нем заложены, — вот тут начинается искусство подлинное. Как это у Станиславского? „Искусство ценно, когда оно воздействует не как факт искусства, а как глубокое жизненное потрясение, вызванное средствами искусства”. Кажется, я переврал цитату, но мысль понятна?.. <...>

Смотрел я вчера по телевизору спектакль... <...>. Играют хорошие актеры, а спектакля-то просто нет. Все очень естественно болтают и даже пассивно что-то переживают, но ничего не происходит с ними, все в одном ритме, никаких изменений в поведении (хотя бы внешних!), ни-каких оценок (поэтому я говорю о ритме). А уж о сверхзадачах и говорить нечего. Жизнь надо создавать средствами искусства, а не заниматься копированием естественного (якобы) поведения... „Видите, как простенько мы болтаем!” Бездарный режиссер...»

* * *

«...От бездарных людей ждать в нашем деле смысла — просто пустой номер!.. Помнишь, я рассказывал мой диалог с режиссером <...>? Я: „Простите, но у вас же нет никакого смысла в вашей режиссерской работе!” Он: „Что вы глупости говорите, мне надо спектакль ставить, а не о каком-то смысле думать!” К сожалению, такого рода режиссеров развелось очень много. Их спектакли развращают зрителя! Но есть и другие спектакли, где бьется живая жизнь, спектакли, осуществляемые профессионалами, а актер и режиссер — профессии творческие и там „холодным сапожникам” не место! „Холодный сапожник” — это такой, что работает „тяп-ляп”. Увы, их расплодилось много, слишком много, и мне было бы очень больно, если бы люди, которых я старался приобщить к своему пониманию искусства, свернули бы в сторону и превратились бы в этих „холодных сапожников” <...>»

* * *

«...Если тебя заставляют врать... Ну, что делать, ври, но ври органично, то есть оставайся живым человеком! Это понятно?..»

* * *

«Надо верить в себя и в свою мечту и всячески пытаться ее осуществить... Жить надо перспективой!»

* * *

«Не теряй увлеченности при встрече с подлинным! Береди непосредственность в восприятии во всем и на сцене, и в жизни... Мне показалось, что ты не до конца понял, что „элементы” — это универсальное средство от всех болезней. Разработанный „по элементам” организм обязательно приведет к творчеству, в какой бы форме оно ни проявлялось — гротеск, клоунада, фарс... Тогда увлекательно, когда в основе действие, содержание, мысль! То есть органика, а не фальшь!»

Фаина Раневская:

«Всю мою страсть забрал театр!»

Великая русская актриса Фаина Георгиевна Раневская — легенда отечественного театра и кино.

Она ушла из жизни в июле 1984-го, не дожив до своего 88-летия чуть больше месяца. До последних своих дней оставалась мощной фигурой и по силе таланта, и по интеллекту, несмотря на то, что была страшно одинока и больна... Наверное, мало кто знает, что еще с юности она страдала от диабета.

Ей особенно в последние годы жизни нужна была опора, а получалось, что она сама была и остается опорой для многих своих коллег, миллионов зрителей.

Мы бросаем все дела и с восторгом смотрим выныривающие на многочисленных телеканалах огромного эфирного пространства старые черно-белые киноленты: «Подкидыш» («Муля, не нервируй меня!»), «Человек в футляре» («Я никогда не была красива, но всегда была чертовски мила!..»), «Золушка» («Жаль королевство маловато, разгуляться негде!..») и другие.

Раневская удивительно современна! Так же, как современны Пушкин, Достоевский, Чехов. Она — настоящая. Живая. Родилась в позапрошлом веке в Таганроге, в ту пору, когда барышни, следуя моде, падали в обморок, писали сентиментальные письма подружкам, играли на фортепиано и, томно закатив глаза, мурлыкали печальные романсы.

Раневская, безусловно, явление. Не по принуждению, а по воле сердца и души вспоминают ее сегодня с нежностью и любовью. Фаина Георгиевна это заслужила, хотя, как и подобает гению, была очень сложным и противоречивым человеком.

Меня как-то упрекнули в том, что я хвастаю дружбой с Раневской. Ну а чем же мне еще хвастать, скажите на милость?! И все же, чтобы никого не раздражать, я решил предложить вниманию читателей некоторые свои за-писи, спрятавшись под маску некоего молодого человека из провинции. Пусть вас не смущает и слово «старуха»... На театре так принято говорить о великих артистках. Старухами называли Яблочкину, Рыжову, Турчанинову... Старухой называли и Раневскую за кулисами Театра имени Моссовета в знак глубокого уважения к возрасту и таланту. Итак...

Некий молодой человек в начале восьмидесятых, окончив провинциальное театральное училище, внушил себе, что не смеет ступить на профессиональную сцену, не испросив на это благословения какого-либо великого Артиста или Артистки. Навязчивая идея привела его к дверям двенадцатой квартиры дома номер три в Южинском переулке, в самом центре Москвы.

Незапертая дверь легко поддалась дрожащим рукам молодого человека, и, оглушенный лаем большой толстой дворняги с облезлым поросячьим хвостом, он увидел обладательницу густого старческого баса: «Входите! Входите! Открыто!» Обезумевший молодой человек плюхнулся на колени перед Великой Старухой, залился слезами. И она, успокоив псину, благословила его. Перекрестила, наградила несколькими часами общения, нарекла «правнуком», а провожая, одарила фотографией и авоськой с провизией — дефицитными столичными деликатесами...

Оказавшись на шумной московской улице, позабыв о запланированных встречах и показах именитым режиссерам, молодой человек решил, что Великая Старуха ему привиделась, однако в руке болталась авоська — вещественное доказательство. Приехав в свой провинциальный город, молодой человек написал благодетельнице благодарственное письмо и вскоре получил ответ. Завязалась переписка.

«Спешу Вам ответить, милый, на Ваше доброе письмо, потому что обратный адрес — „до востребования”, чтобы зря не бегали на почту».

«...Голубчик, если Вы ко мне хорошо относитесь, вы-бросьте дрянь папиросу раз и навсегда! Обнимаю — Ваша прабабка Раневская...».

«Ваш привет моему Мальчику я передала, он помахал хвостиком в знак благодарности. Он сейчас прихворнул, это меня очень огорчает, я к нему привыкла и очень его полюбила».

«...Мне приходится много писать писем — отвечать на письма зрителей, а память у меня всегда была плохой. Лучше напишу вторично, чтобы не огорчить случайно...».

«Милый мальчик, спасибо за доброе письмецо, недостаток его — коротенькое! Была рада Вашему подарку! Карандаш прелестный, им я пишу Вам. Обнимаю, желаю добра. Ваша прабабка Раневская».

Каждый свой приезд в шумную столицу провинциальный молодой человек начинал теперь с визита к своей прабабке. Но прежде всякий раз он заходил в цветочный магазин и являлся на порог ее квартиры с глиняным горшком, в коем произрастал на высоком стебле какой-нибудь яркий и сочный цветок.

— Зачем же вы тратитесь? — недовольно басила Великая.

Затем глаза ее вспыхивали, и она по-детски восклицала:

— Какая прелесть! Сто лет прожила, а такой преле-сти не видывала! А вы знаете, голубчик, я деревья люблю больше, чем цветы... Цветок — кокот! Отцветает и все! А дерево живет, мучается, пускает корни, питает себя...

И опуская очередной подарок — глиняный горшок — на подоконник, великая Старуха завершала тему:

— Спасибо, мой дорогой, за то, что вы дарите мне так много маленьких деревьев.

Подмигнув своему гостю, хозяйка кричала вглубь комнаты своей домработнице, хлопочущей на кухне:

— Нинка, пошевеливайся! Мальчишка некормленый, его хозяйка бьет, он вчера завтракал...

После сытного обеда вперемешку с добрыми нравоучениями — как пользоваться столовыми приборами и как уплетать яичницу с помощью кусочка хлеба — Старуха запевала старинный романс:

Наглядитесь, наглядитесь на меня.

Наглядитесь, наглядитесь на меня,

Очи ясны, очи ясные,

Очи, очи ясные, про запас,

Буду плакать я не раз по вас.

Не взворо... не взворотятся назад

Очи ясны, очи ясные.

Видно, я в последний раз у вас.

Видно, я в последний раз у вас...

После романса — со словами: «Будете потом говорить: покойница читала мне своей дневник» — Великая медленно перелистывала страницы записной книжки, эпиграфом к которой крупным почерком было написано любимое высказывание — слова Аполлинера: «Я собрал свое мужество, чтобы оглянуться назад. Труппы дней устилают мой путь, и я плачу над ними». Гость обратил внимание на слово «труппы» и спросил:

— А как у Аполлинера?

— У Аполлинера — трупы, а у меня — труппы, — задумчиво проговорила Великая и продолжила чтение записной книжки:

«Не могу привыкнуть к сцене без суфлерской будки. Зачем убрали суфлеров? Еще Ермолова говорила: „Суфлер — покой артиста”».

«Сегодня плохо играла — нечем было играть...»

«Невестка Горького написала мой большой портрет. Очень любила его, скучаю по нему... Пришлось отвезти
в Бахрушинский музей. В нем, к сожалению, ни разу не была. Оценили в две тысячи... Расплачусь с долгами...»

«У меня хватило ума глупо прожить жизнь...»

«Зачем я все это пишу? Себе самой. От смертельного одиночества...»

Великая захлопнула записную книжку и потянулась за лекарством.

Проявления популярности смущали Раневскую. «Ну что это? — огорчалась она. — Я не прима-балерина, не душка-тенор, даже не драматическая героиня. Я — характерная актриса. И играю-то часто людей смешных, часто совсем не симпатичных, а иногда даже просто отвратительных».

Многие годы своей творческой жизни Раневская скиталась по провинции, свято веря в свое призвание. Евгений Николаевич Агуров рассказывал, как однажды на Кавказе, в театре «Сатир-агит», где шли всевозможные обозрения, пародии и юморески, она была занята в сатирическом спектакле «Ой, не ходы, Грыцю, на заговор императрыцю...» — пародии на пьесу Толстого и Щеглова «Заговор императрицы». Пародия злая. Происходит суд над пьесой. Адвокат защищает драматургов, утверждая, что пьеску можно играть, во-первых, как средневековую трагедию; во-вторых, как венскую оперетту; и наконец, как халтуру. В трагедии Раневская изображала фрейлину. В оперетте — императрицу, а в халтурном спектакле с легкостью перевоплощалась и в царицу, и в Вырубову, и в генерала Алексеева, и в цыганский хор (в единственном числе), и еще в несколько других ролей. Публика буквально помирала со смеху, а молодая актриса никого не смешила. Она просто всерьез, по-настоящему занималась делом.

Провинция дала ей много. Но однажды будущая знаменитость поделилась с Агуровым своим планом: «Надо ехать в Москву! В провинции ничего не добьешься!»

Она родилась в богатой таганрогской семье. Очень богатой. В 1917-м вся семья эмигрировала. Она не поддалась уговорам, осталась. Совершенно одна. Отец проклял ее, запретил матери помогать нуждающейся статистке, работающей в театре «на выходах». Но однажды тайком мать отправляет своей дочери приличную сумму. Начинающая артистка, мечтающая о громком сценическом имени, идет на почту со своим кавалерчиком... Получив деньги, счастливая и растерянная барышня выходит на улицу. Там дует сильный ветер — купюры разлетаются, смешиваются с опавшей листвой... Кавалерчик бросается собирать деньги, а барышня изумленно смотрит им вслед со словами: «Как печально, когда они улетают...»

— Фаина, ведь это же та фраза, которую Чехов не дал своей Раневской! — воскликнул кавалерчик. — Ты же Раневская!

— С тех пор я Раневская, — задумчиво улыбнулась Великая. — В честь моей первой любви! Его уж нет давно, а фамилия жива.

— А вы много любили? — поинтересовался молодой человек.

— Нет! — ответила Великая. — Только тогда, один раз, в далекой молодости! У меня это скорее переходит
в дружбу, нежели в любовь. Видите ли, голубчик, я не сексуальна... Всю мою страсть забрал театр.

Молодой провинциал, получивший благословение Великой Артистки, давным-давно повзрослел, но удивление
и счастье от общения с нею до сих пор не покидают его. Он все время спрашивал себя: «Почему?.. Почему она была так щедра ко мне?» И как-то в чьих-то воспоминаниях прочел ответ.

В далекие годы молодая провинциальная актриса, начитавшись стихов известного поэта, потеряла покой. Приехала в город на Неве, нашла дом своего кумира, вычислила окна и весь день бродила под ними... Когда стало совсем темно и сыро, она, озябшая, добралась до дверей знаменитости, робко позвонила и в отворившуюся дверь, заикаясь, произнесла: «Вы мой Бог!»

С той минуты они стали подругами на всю жизнь. Поэт — Анна Андреевна Ахматова — и молодая провинциалка, ставшая впоследствии великой русской актрисой, — Фаина Георгиевна Раневская.

Маленькие диалоги с Раневской

Из записей разных лет

— Зачем же вы целуете мне руку, мальчик мой дорогой?! У меня же насморк!.. Ой, подождите... Вы мне ка-кую руку поцеловали?! Левую... А сморкалась я какой?! Правой... А-а... Ну тогда целуйте, Бог с вами!

* * *

— Дайте-ка, я на вас посмотрю, мой дорогой... А вы округлились... Да-да... Пополнели...

— Это плохо?!

— Ну почему же плохо?! Хорошо! Зачем в стране Советов ходить худым?!

* * *

— А вы, молодой человек, характерный актер!

— Я еще больше буду характерным, вот увидите.
Я с годами растолстею, полысею...

— Да-а... А я в двадцать лет об этом не думала.

* * *

— Гладьте, гладьте моего Мальчика, как будто ласкаете меня... Мой дорогой... Старый стал... Я молю Господа, чтобы умереть раньше него... Я его очень люблю! Я не вынесу его смерти... А знаете, как я нашла его?! Я вам не рассказывала?! Я нашла его на улице, он умирал от голода и холода. Я выходила его, а потом нашелся хозяин. Он сказал Мальчику: «Прости, прости меня, я не виноват! Меня из Москвы выселили!» Он, видно, сильно «закладывал»... Но Мальчик его не простил! Знаете почему?

— ?!

— Потому что он не знал значения слова «выселили».

* * *

(По телефону.)

— Как чувствует себя Мальчик?

— Масик чувствует себя как Сара Бернар!

— А как чувствуете себя вы, Фаина Георгиевна?

— А я как сенбернар...

* * *

— Что я больше всего ценю в людях? Два качества — талант и доброту. Но прежде доброту, а уж потом талант...

* * *

(По телефону.)

— Фаина Георгиевна, я хочу сделать что-нибудь доброе для вас! Это доставит мне великое счастье! Скажите, что я могу сделать?

— Спасибо, мой мальчик! Вы уже делаете мне добро тем, что хотите сделать что-то доброе!

* * *

— Хотите, подарю вам карточку свою?! Только вы ее не загадьте... Подождите, сейчас подпишу... А где же авторучка? Куда, она мерзавка, подевалась?! Вот вся судьба у меня такая...

* * *

— Ниночка, какая вкусная черешня! Где же ты ее купила? — обратилась Раневская к своей приятельнице Н. С. Сухоцкой.

— На рынке. Но тебе, Фаинушка, много нельзя. Очень сладко...

— Да ведь это же не сахар, а фруктоза... (Пауза.) Ниночка, а ты слышала, что при диабете отнимают ногу?

— Ну-у... Это один случай на тысячу больных...

— Да? Один случай на тысячу?! Так, значит, мне отнимут ногу.

* * *

— Ешьте, мой дорогой! Очень вкусное клубничное варенье! Придвиньте банку к себе поближе! Вот так... А мне нельзя...

Через несколько минут ложечкой в дрожащей руке Фаина Георгиевна тянется через весь стол к банке варенья. Подцепив ягодку, медленно направляет ее ко рту, но клубничка «спрыгивает» прямо на стол.

— Тьфу, е... твою мать!

Охота за ягодками продолжается...

— Тьфу, е... твою мать!

— Фаина Георгиевна, ну позвольте, я ближе к вам банку поставлю...

— Нет-нет, дорогой, не надо... Я загадываю желание...

* * *

— А что случилось с вашим чайником? — спрашиваю я, останавливая свой взгляд на почерневшем и деформированном чайнике.

— А-а... Он на меня обиделся!

— За что?

— За то, что я поставила его на плиту без воды.

* * *

(По телефону.)

— Дорогая Фаина Георгиевна! Я вас поздравляю и желаю, чтобы Новый год не тронул вашего здоровья!

— Он уже тронул! Я упала в ванной на вафельный пол и здорово ушиблась...

* * *

— С кем дружила, работала — все умерли. Осталась я одна. На десерт.

* * *

— Вы, голубчик, только никому не рассказывайте обо мне, а то невесть что обо мне подумают!

Георгий Милляр,

или
Сказочник нашего детства

Голос Георгия Францевича Милляра мы безошибочно узнаем среди тысяч других голосов. И хотя сам он однажды назвал самообманом надежду на то, что фильмы переживут его самого (ведь кинопленка изнашивается и раз-лагается химически), Милляр и сегодня живет среди нас в удивительных киносказках, мультфильмах. Будем надеяться, что с развитием техники богатейший кинофонд будет сохранен и еще не одно поколение двадцать первого века и третьего тысячелетия вырастет на его сказочных персонажах.

В квартире Георгия Францевича в продуваемой всеми ветрами высотке на окраине Москвы было удивительно хорошо и уютно. Как в сказке, знакомой с раннего детства. На стенах — афиши с его кинообразами: шутами, чертями, Кощеем Бессмертным, Бабой-ягой и прочей нечистой силой. Сам же хозяин являл собою воплощение самой что ни на есть чистейшей силы. Всегда аккуратный, обходительный, очень внимательный, он прежде старался накормить гостя, угостить его рюмочкой хорошего коньячку, выспросить обо всех делах, новостях, а уж потом сам предавался воспоминаниям.

Из кухни уже не в первый раз доносился шепот закипающего чайника. На столе громоздились тяжелые, в старинных переплетах альбомы с фотографиями: нескончаемый поток кадров из фильмов, снимков из жизни за кадром. Целая эпоха! Самая настоящая иллюстрированная сказочная энциклопедия!.. Однажды я остановил свой взгляд на знакомой улице... Проспект Ленина в Свердловске... Среди кинозвезд, приехавших на встречу со свердловчанами, — Георгий Милляр.

— А впервые в Свердловске я был еще в двадцатые годы, на гастролях с Московским театром Революции, — вспоминал Георгий Францевич. — Это был преимущественно «оперный» город. Оперный театр имени Луначарского стоял когда-то почти на краю города.

Где бы ни был Милляр, где бы ни встречался с «потребителями» (так в шутку называл он зрителей), всюду встречал он огромную нашу любовь. Его узнавали в очередях. Позабыв о дефиците, все покупатели расплывались
в улыбке. Совершенно незнакомые люди раскланивались с ним на улице и в общественном транспорте. Летом, на отдыхе, курортники выслеживали его с фотоаппаратами, чтобы всей семьей запечатлеться со знаменитостью. Между прочим, сам Георгий Францевич отдыхать не любил, и если бывал в каком-нибудь из южных городов, то исключительно в киноэкспедициях.

А сколько писем получал Милляр! И всем отвечал, потому что не ответить он не мог — сказка не может разочаровывать. И летели во все концы страны открытки, фотографии, письма, рисунки с аккуратным крупным почерком Георгия Францевича.

С чего же началась такая огромная, просто сказочная популярность?

— В 1924 году я поступил в Московский театр Революции на первый курс театральной школы, — вспоминал Г. Ф. Милляр. — В дальнейшем наше поколение актеров несло на себе ношу основного репертуара, было занято в центральных ролях.

Помню старую фотографию в каком-то учебнике по истории театра — сцена из спектакля «Поэма о топоре», поставленного А. Поповым по пьесе Н. Погодина. На ней рядом молодые Г. Милляр в роли Имагужи и М. Бабанова — Анка.

— Когда я только начинал, она была уже знаменитой артисткой. Училась у Комиссаржевского и Мейерхольда. Играла у Всеволода Эмильевича ведущие роли. А я своим главным учителем в театре считаю Сергея Александро-вича Мартинсона, — продолжал Георгий Францевич. — Учился у него, как надо работать, но никогда не пытался ему подражать. Да этого и не требуется. Лучшее правило: у всех учись, но никому не подражай. Важно сохранить свое лицо.

Милляр всю жизнь сохранял свое лицо, оставаясь яркой индивидуальностью сначала в театре, где сыграл немало ролей, потом в кино.

— Пусть кинорежиссеры не думают, что они меня «изобрели» или «открыли». В Москве меня немножко знали еще до кинематографа, куда я пришел по причине неспокойного характера. А первая Баба-яга в моей биографии была южанкой, — улыбался Георгий Францевич, — картина «Василиса Прекрасная» снималась на Ялтинской киностудии в 1939 году.

В ту пору на роль Бабы-яги было много претенденток. В кинопробах участвовала и Фаина Раневская. Но Александр Роу утвердил Милляра.

— Мужик в юбке выглядит гораздо страшнее, — шутливо объяснял Георгий Францевич выбор известного кинорежиссера.

Что же помогало ему так войти в дух и плоть ведьмы,
а затем и других сказочных персонажей? Очевидно, эксцентрическая природа артиста и то, о чем часто вспоминал Милляр, — наблюдения за соседкой в коммунальной квартире:

— В ней было что-то дьявольское, и мне интересно было наблюдать за ее «спектаклями» по поводу протекающего крана, непотушенной горелки, непогашенного света...

Как бы ни относились зрители к добрым или злым героям Милляра, а особенно к Бабе-яге, как бы ни радовались победе добра и справедливости в сказочном финале, самого исполнителя всегда горячо любили. В этом — парадокс творчества артиста, тайна его неугасающего обаяния.

Георгий Францевич был выдумщиком и фантазером — настоящим сказочником! Он рисовал своих героев на листочках ватмана, и в новом рисунке оживала совершенно иная характеристика Бабы-яги или черта. Писал эпиграммы, песни, куплеты, романсы, сочинял стихи. В них — юмор, страсть и то, о чем, наверное, думал наедине с собой мудрый человек и зрелый художник.

Гекуба мне мила в шипах, не в розах,

Вчера со свечкой, нынче с кочергой.

Закоренелый в старческих неврозах,

Пью чашу горечи, артисту дорогой...

В один из моих визитов Георгий Францевич напел мне романс, который он сочинил к своему восьмидесятилетию, и я поспешил записать его.

Хорошо, что все та же гитара,

Хорошо, что ведет за собой.

В такт аккордов мелодии старой

Пусть колышется бант голубой.

Вот уж восемь страниц у порога,

Перелистанных восемь страниц.

Почему же осталось так много

Непрочтенных, несыгранных лиц?

Оглянувшись на быль и на сказки,

Как понять впечатленье мое?

Было страшно остаться без маски,

И хотелось побыть без нее...

А когда разлетелись туманы,

Все течет на шаблонный манер.

Где теперь все задумки и планы?

Где мечты, где Шекспир и Мольер?..

Хорошо, что все та же гитара,

Хорошо, что ведет за собой.

В такт аккордов мелодии старой

Пусть колышется бант голубой.

В озорном словаре, сочиненном Милляром, на первую букву алфавита записано: «Актер — кладбище несыгранных образов». Мечталось Георгию Францевичу о ролях Суворова, Юлия Цезаря, Вольтера. Но в жизни (во всяком случае, вслух) он никогда ни о чем не жалел, к себе же относился с юмором.

— Больше всего ценю в людях юмор, — говорил Милляр, — он помогает жить, работать и спасает от многих душевных кризисов.

Многие юмористические высказывания Милляра гуляют теперь по белому свету, помогают нам жить, спасают от душевных кризисов, а мы порой даже и не подозреваем, что автор этих шутливых афоризмов — сказочник нашего детства. Приведу лишь некоторые фразы Георгия Францевича...

Анкета — нездоровый интерес к чужой биографии.

Каждому свое — умеющие делают, знающие преподают, остальные руководят.

Лучше поздно, чем никогда — умерший актер щурится на букет.

Лучше постареть, чем устареть.

Милляр — единственный Кощей, который не считает себя бессмертным.

Милляр — культ неприличности.

Молодость — нет такого генерала, который не хотел бы стать солдатом.

Одиночество — суррогат свободы.

Панихида — беседа в присутствии отсутствующего.

Равновесие — шутки в сторону, уйдем в другую.

Субординация — никогда не напоминайте слону, что его сделали из мухи.

Эгоцентризм — отравление самим собой.

Юбилей товарища — однодневный культ личности.

Кто-то, не осознавая, по-видимому, всю меру ответственности за сказанное, воскликнул однажды: «Искусство требует жертв!» А самую суть этого утверждения выпало ощутить на себе Милляру. Сколько раз приходилось ему стричься наголо, гореть в огне, бросаться в холодную воду, кипеть в котле, бегать полураздетым по снегу, летать в ступе... Сколько же всего было сыграно за эти годы!

— Счет своим ролям никогда не вел, — признавался Георгий Францевич. — Вместе с эпизодами — так много, что не хватит ни памяти, ни бумаги.

Часто Милляру приходилось в одном фильме играть не одну роль или не один эпизод. Например, в экранизации «Вечеров на хуторе близ Диканьки» он сыграл черта и колоритную старуху-склочницу в эпизоде.

Всю жизнь Георгий Францевич работал над собой. До последних дней занимался речью, тренировался перед зеркалом.

— Конечно, всю роль целиком по нему не сделаешь, но иногда оно помогает себя проверять, — делился Милляр секретами своей актерской «кухни». — В жизни, причесываясь или завязывая галстук, мы подходим к зеркалу. А когда в нашей основной работе возникает жест, в выразительности которого сомневаемся, неужели не посоветоваться с зеркалом? Или система Станиславского и сюда наложила свое вето? А ведь зеркало тоже неплохой режиссер!

Вообще систему Станиславского Георгий Францевич не принимал. Считал, что она принесла много вреда, боролась с театральностью в театре, что противоречит его основной природе.

А однажды в письме он написал следующее: «Отводя должное место подсознательному творчеству, надо все же признать, что будущее за актером думающим. На одной „интуевине” далеко не уедешь. Хотя, думающему актеру тяжелее — одолевают сомнения...»

Режиссеров Георгий Францевич делил на три категории: один мешает работать, другой — не мешает и не помогает, а третий — помогает, иногда даже настолько, что актеру становится неловко, что режиссер работает за него. Но это — большая редкость. Таким редкостным режиссером он считал Алексея Дмитриевича Попова.

Вообще, Милляр, на мой взгляд, был более интеллектуальным, думающим человеком и актером, чем его вос-принимали коллеги и зрители.

Мать Георгия Францевича была из семьи иркутских интеллигентов, отец — уроженец Марселя. Личная жизнь у Милляра не сложилась. Огромная квартира на площади Маяковского со смертью близких превращалась в коммуналку, и в конце концов его «уплотнили» до проживания в одной маленькой комнатушке. Сердобольная соседка Мария Васильевна стала ухаживать за одиноким актером: то белье постирает, то супчику нальет... Так вместе и переехали аж на восемнадцатый этаж нового дома на окраине Москвы. А свадьбу сыграли на съемках фильма «Варвара-краса, длинная коса». Георгию Францевичу было уже за шестьдесят.

Мария Васильевна не уступала супругу в гостеприимстве. Угощения не убывали... Все громче шептал на кухне чайник, а хозяин напевал свою любимую оперу «Травиата», затем выбегал в соседнюю комнату и являлся перед нами в котелке, с наскоро наклеенными тоненькими усиками и исполнял свежие куплеты. Я аплодировал, Мария Васильевна заливалась смехом, приговаривая: «Он актер, а я — вахтер, вот так и живем».

В последние годы Милляр тяжело переживал свою невостребованность, радовался любому предложению выехать на съемки и всегда сам хлопотал о билетах. Считал, что короткая передышка в работе — отдых, а длительный простой — хуже болезни. Возраст не считал помехой в работе.

— Старость — моя профессия, — любил повторять Георгий Францевич.

Высотный дом на Флотской улице с автобусной остановки всегда казался мне огромным скворечником. Наверное, позаимствовав у своей героини ступу, на самую его вершину взлетал добрый сказочник нашего детства и махал мне, еле видимый в окошке восемнадцатого этажа, пока автобус не исчезал за поворотом.

София Батурина,

или
О чем поведал старый диск...

Закружился диск. Шипение, тяжелые вздохи нарушили тишину комнаты. И вот из шорохов времени все отчет-ливее проступают знакомые звуки. Да, конечно же, это
вступление к ариозо Лизы из «Пиковой дамы» Чайковского.

И удивительно живой голос доносится со старой пластинки — голос Софии Батуриной.

Держу в руках старую почтовую открытку. На ней — певица в роли Лизы, красивая и печальная. И тут же возникает образ другой Батуриной — не по годам задумчивой гимназистки. Позади безрадостное детство в семье помещика, известного на всю округу необузданным самодурством и распутством... Замкнутая, строгая мать... Дом со шлепками и голодовками в наказание, испуганные сестры, строгости тульской и тверской гимназий. Впере-ди — неизвестная самостоятельная жизнь.

...Кружится диск, будто колечками ствола спиленного дерева раскручивает прожитые годы.

Год 1914-й, Петроград. На молодую сельскую учительницу из села Круглое Тульской губернии обрушивается столичная жизнь. Батурина держит экзамен на факультет естествознания курсов имени П. Ф. Лесгафта. Новые ощущения, какой-то дух беспокойства витают в самом воздухе огромного города, новые подруги на курсах — Соня Маркус и Саша Клушина, дружба с которыми сохранится на всю жизнь.

В одном из своих писем Батуриной в 1953 году Александра Николаевна Клушина, жившая в Москве и работавшая в редакции Большой Советской Энциклопедии, вспоминала молодую красивую Соню с двумя черными косами: «...Читали объявления на стенах в поисках студенческой комнаты... И Соня Маркус — воплощение строгого большевизма, и Сергей с детскими пухлыми губами, и жандармы в нашей комнатке (обыск у тебя)...».

Софья Львовна Маркус до последних дней будет писать подруге в Свердловск из своей знаменитой ленинградской квартиры в доме № 2 по Кировскому проспекту. (После ее смерти в квартире разместился мемориальный музей.) А Сергей «с детскими пухлыми губами» — не кто иной, как Сергей Миронович Киров (Костриков), безумно влюбленный в Соню Батурину. Но любовь была безответной, и Сергею ничего не оставалось делать, как остановить свой выбор на ее подруге — Соне Маркус. Софья Львовна на долгие годы пережила своего супруга.

«Я осталась одна, — пишет Маркус Батуриной в 1958 году после смерти сестры. — Почти не вижу и не слышу. Но я, прежде всего, большевичка и потому тянусь изо всех сил, чтобы быть хоть немного общественно полезной».

Сергей Миронович Киров не простил пренебрегшую им Батурину. Впоследствии это сыграет свою роль в ее жизни.

В начале февраля 1917 года, третьекурсницей, София была арестована за участие в подпольном студенческом движении, но вскоре была освобождена Февральской революцией.

В числе первых дворянок отозвалась она в октябре 1917-го на призыв А. В. Луначарского «Дворяне! В революцию!» и работала на ответственном посту — заведующей бюро печати в Комиссариате народного просвещения. Будучи в гуще всех революционных событий, Батурина работала увлеченно. Неоднократно видела В. И. Ленина, была знакома с А. В. Луначарским, который не упустил возможности закрутить с ней роман, с В. Д. Бонч-Бруевичем, под диктовку которого София напечатала приказ об аресте царя — поблизости не оказалось машинистки.

Однажды, организовав концерт для солдат и матросов, Батурина, сидя среди зрителей, поразилась великолепному выступлению приглашенной певицы. Но ведь она сама умела и любила петь!

«Ты помнишь, как ты пела у меня в комнате, и я тебе говорила, что тебе надо серьезно заняться пением. Я очень любила тебя слушать» (из письма С. Л. Маркус).

Впечатления от концерта привели Софию к порогу консерватории. Но за обучение необходимо было платить деньги, которых у Батуриной не было.

Она едет в Сибирь на заработки, работает учетчицей на лесосплаве. Накопив необходимую сумму, вновь приезжает в Петроград. И тут судьба дарит ей встречу с К. Л. Ферни-Джиральдони, выдающейся итальянской скрипачкой, певицей, обладающей сильным, обширного диапазона голосом. С той самой Ферни-Джиральдони, о которой восторженно отзывались А. Н. Серов и П. И. Чайковский, слушавший ее во Флоренции в 1878 году.

В конце девятнадцатого столетия итальянская артистка приехала в Россию и стала профессором Петербург-ской консерватории. Прослушав Батурину и обнаружив у нее необычайно красивый голос — драматическое сопрано, Каролина Людвиговна хлопотала за Софию перед ректором А. К. Глазуновым, так как приемная комиссия считала невозможным посадить на студенческую скамью уже довольно взрослого человека (Батуриной было под тридцать лет). Но, прослушав абитуриентку, Глазунов сделал для нее исключение.

В годы учебы Батурина — артистка хора Мариинского театра. Театр в то время находился в творческом поиске и перестраивался, с ним сотрудничали Ф. Шаляпин, В. Мейерхольд. И всем этим жила Батурина.

Ее учебные работы — партии Агаты («Волшебный стрелок»), Домны Сабуровой («Царская невеста»), Лизы («Пиковая дама»), Наталии («Русалка») — в спектаклях оперной студии консерватории отмечаются рецензиями в вечерних выпусках ленинградской «Красной газеты».

Окончив консерваторию в 1923 году (Батуриной — тридцать два года!), София Алексеевна продолжает петь
в хоре бывшего Мариинского, одновременно работая в летний период 1923—1924 годов в оперных коллективах, сформированных в Ленинграде из солистов, артистов хора, оркестра и балета Академической оперы для гастролей по городам России — в Воронеже, Таганроге, Ростове-на-Дону, Ставрополе и других.

Исполняя партии Аиды, Лизы, Ярославны, Купавы и другие, она готовится к дебюту на академической сцене. Но прежде еще один бросок — весной 1925-го Батурина солирует на сцене Новосибирского оперного театра. Путь к мечте тернист и долог.

И вот наступает долгожданный день. «Новая вечерняя газета» 28 ноября 1925 года рассказывает ленинградцам об успешном дебюте Батуриной — Аиды на сцене Академического театра оперы и балета. Вслед за партией Аиды с не меньшим успехом она исполняет уже опробованные на провинциальных сценах партии Лизы, Ярославны, участвует в новаторской комической опере С. Прокофьева «Любовь к трем апельсинам» (Фата-Моргана). Репертуар певицы пополняют Марта («В низинах» Д'Альбера), Леонора («Прыжок через тень» Кшенека) и другие партии.

Летом 1926-го, после закрытия сезона в Академической опере, София со сборной труппой гастролирует со своим репертуаром в Минске, пробует себя в партии Татьяны («Евгений Онегин»).

В этот период Батурина работает невероятно много. Она словно не может надышаться исполнившейся мечтой. Ни выходных, ни отпусков... Все подчинено репетициям, тренингу. Параллельно с гастролями и работой в бывшем Мариинском с успехом выступает и на сцене Малого оперного театра, работает с дирижером С. Самосудом. О ней восторженно отзываются «Ленинградская правда», журналы «Жизнь искусства», «Рабочий и театр».

После успешно начавшейся карьеры на ленинград-ской оперной сцене — резкий поворот в судьбе певицы. Батурина вышла замуж за дирижера Виктора Великанова, который, несмотря на хорошее образование и выда-ющиеся способности, никак не мог найти себе работу. В неудачах мужа София усматривала влияние несостоявшегося ухажера, а с 1926 года ленинградского вождя С. М. Кирова, имя которого, кстати, было присвоено бывшему Мариинскому театру уже в 1935 году после рокового убийства. Проработав в Мариинке всего лишь два сезона, вопреки всем уговорам и советам, по договору, за-ключенному в Москве через «Центрпосредрабис», осенью 1927 года она уезжает с Великановым и группой артистов в Китай, в Харбинский оперный театр, организованный советской частью Китайско-Восточной железной дороги (КВЖД).

Два сезона прошли как в сказке. Великанов — за дирижерским пультом, Батурина — в ведущих партиях: Ярославна, Купава, Наташа, Татьяна, Горислава, Милитрисса, Феврония, Марина Мнишек, Любава, Аида, Рахиль, Флория Тоска. Фотопортрет ее Лизы из «Пиковой дамы», помещенный на лицевой стороне почтовой карточки, разлетается во все концы света. Одна из американских студий записывает ее голос на грампластинки. Ее имя не сходит со страниц харбинских газет «Новости жизни», «Гун-бао», «Молва», «Русское слово».

По истечении контракта она дает прощальный концерт, но накануне отъезда на родину с острым приступом почечной колики попадает в больницу. После удаления одной почки, продолжая работу в харбинской опере, Батурина начинает осваивать педагогическую деятельность в Музыкальном техникуме для граждан СССР, дает вечера русского романса, участвует в симфонических концертах, исполняет партии Зиглинды в первом акте «Валькирии» Вагнера и Веры Шелоги в музыкально-драматическом прологе «Вера Шелога» Римского-Корсакова.

В 1935 году Батурина с мужем приезжает в Свердловск. За один сезон 1935/36 годов в Театре оперы и балета имени А. В. Луначарского София Алексеевна исполнила партии Аиды и Лизы, Купавы в «Снегурочке», Марии в «Мазепе», Ярославны в «Князе Игоре», Татьяны в «Евгении Онегине», Чио-Чио-Сан...

И снова годы странствий... Батурина работает в Ленинградском радиокомитете, в Ленинградской и Москов-ской филармониях, а с 1940 года — в системе Всесоюзного гастрольно-концертного объединения. София Алексеевна дает сольные концерты в Москве, Ленинграде, Одессе, Ялте, Воронеже и многих других городах. Восторженные рецензии, слова благодарности и признательности...

«...Помню концерт в Большом и твое яркое выступление в чудесном платье. Потом какая-то поездка в фешенебельный дом отдыха, фрак В. В., твой наряд, быстрый бег машины... Это было до „пропажи” вас обоих? Я забыла... Затем — золотистый будуар в гостинице „Националь” и ни копейки денег, чтобы за него платить. Морозный день, ты в черной шубке, очень свежая, красивая, а впереди какие-то очередные неудачи...» (из письма А. Н. Клушиной).

Но перед неудачами — еще один успех... В те годы оперные певицы не решались исполнять труднейшую партию Брунгильды в «Валькирии» Вагнера. Австрийский дирижер Ф. Штидри, получивший признание благодаря оригинальным трактовкам опер Вагнера, с 1933 по 1937 годы руководил Ленинградской филармонией. Услышав Батурину, Штидри предлагает ей исполнить партию Брунгильды. Камерное исполнение оперы состоялось в концертном зале Ленинградской филармонии. Дирижировал сам Штидри.

Не понятно, почему Батурина — певица с именем и уникальным голосом — так и не обрела в эти годы в России своей театр? Почему не вернулась в Кировский, ведь злопамятного Сергея Мироновича уже не было в жи-вых. Не брали? Не хотела сама? Или были какие-то другие причины?

В октябре 1938 года Батурина была задержана органами НКВД (поводом послужила ее работа на КВЖД). В апреле 1939 года ее освободили «в связи с прекращением дела в ходе следствия». Наверное, все же сказалось ее служение революции.

Сидя полгода в одиночной камере, Батурина продолжала работать над собой — она пела. Ее единственной благодарной слушательницей была кошка, разделившая заточение с оперной дивой. Где в ту пору находился В. В. — Виктор Васильевич Великанов — неизвестно.

Далее из автобиографии Софии Алексеевны узнаем: «В 1941 году, в июне месяце, приехала в город Чкалов (так назывался г. Оренбург в 1938—1957 годах. — С. Г .) на гастроли в Молотовскую оперу (то есть Пермскую. — С. Г .), которая была расформирована во время войны... Оставалась там до окончания войны вместе с мобилизованным мужем, выступая в концертах и ведя педагогическую работу в музыкальном училище. В апреле 1946 года, после демобилизации мужа, приехала в город Кисловодск, работала в филармонии и на музыкальных курсах вокалистов при детской музыкальной школе».

В 1947 году — снова Свердловск. Великанов становится дирижером оперного театра. Батурина (ей — пятьдесят шесть лет) участвует в концертах, а с осени 1948 года начинает педагогическую деятельность в Уральской государственной консерватории имени М. П. Мусоргского. Здесь она проработала двадцать пять лет. «До ухода на пенсию», — как писала София Алексеевна в автобиографии.

Среди педагогов и студентов консерватории Батурина слыла человеком весьма уважаемым, но со странностями. Она по-прежнему пребывала в мире, созданном ею самой. Этот внутренний мир музыки, оперных героев и теперь спасал ее от жизненных неурядиц и мелких интриг. Как и театру, она с полной отдачей служила педагогике. Не считаясь со временем, постоянно совершенствовала работу над голосом. Ее методика вызывала споры, на педагогические советы по поводу практических изысканий Батуриной нередко являлись столичные специалисты. Рассказывают, что в поисках опоры для дыхания, Батурина в качестве эксперимента просила студентов одновременно петь и держать руками приподнятый рояль. Один пожилой профессор на открытом уроке вызвался испытать это на себе.

— А у вас в порядке мочеполовая система? — строго спросила его Батурина.

Однажды в середине учебного года к Софии Алексеевне подошел студент-первокурсник и заявил, что хочет учиться петь у нее.

— Пожалуйста, приходите... — спокойно сказала Батурина. И потом долгими вечерами работала с ним, разучивая произведения Бетховена, Глинки, Даргомыжского, Рубинштейна, Варламова, названия которых были вписаны ее рукой в тетрадный лист, бережно хранившийся среди важных бумаг, — «План работы со студентом вечернего отделения первого курса Борисом Штоколовым».

В Свердловске Батурина и Великанов наконец-то обрели свой дом.

«...Как это замечательно, что кончилась бродячая жизнь Великановых. Вы осели, „приземлились” в таком чудесном, столько же совершенно новом, сколько совершенно старом Свердловске—Екатеринбурге. Как же, я прекрасно знаю широкий и солнечный проспект Ленина...» (из письма А. Н. Клушиной).

Двухкомнатную квартиру в знаменитом доме № 22а по проспекту Ленина вблизи площади имени 1905 года Великановым выделил сам Г. К. Жуков в годы своей ссылки в Свердловск. В эту квартиру и привел меня мой друг Александр Викулин в начале 1979 года. Великанова уже не было в живых, Софии Алексеевне шел восемьдесят восьмой год. Она постоянно жила в Ленинграде, у своей племянницы Надежды Борисовны Батуриной. В квартиранты искали «приличных мальчиков». Мы тогда были студентами театрального училища и взялись охранять квартиру, а также опекать саму Батурину в ее приезды в Свердловск, совершавшиеся лишь для того, чтобы показаться в собесе и, как она сама говорила, убедить всех в том, что еще жива.

Непосредственность и жизнелюбие, отмечавшиеся в письмах ее подруг, были свойственны Батуриной до последних дней. Как-то, придя домой, я обнаружил незапертую входную дверь и записку Софии Алексеевны: «Я скоро приду». Почувствовав слабость, она решила тренироваться — ходила пешком, меряя шагами ближние кварталы. Во время одной из прогулок случился казус: с Батуриной, теряющей из-за диабета вес, из-под длинного черного пальто на тротуар упала... юбка. София Алексеевна, не растерявшись, перешагнула через нее и, как ни в чем не бывало, зашагала дальше.

Угождая хозяйке, мы научились готовить яичницу без желтка («Вы разве не знаете, что у меня одна почка?!» — удивлялась София Алексеевна), мелко резать овощи для винегрета, вставать ранним утром в хвост огромной очереди за молоком. Наконец, нам пришлось научиться игре в бридж, чтобы поочередно по вечерам составлять ей компанию. Если вдруг в мой вечер я случайно выигрывал, София Алексеевна всерьез называла меня шулером и обиженно уходила в свою комнату. Но едва я с облегчением открывал тетради с конспектами, хозяйка возвращалась с желанием продолжить игру.

Однажды, вернувшись с занятий, мы застали Софию Алексеевну в прихожей, одновременно служившей нам всем и гостиной, и столовой.

— Вы не живете, а существуете... — задумчиво проронила она, раскладывая на обеденном столе листочки с какими-то наспех сделанными записями. — У меня в гостях был йог, вот он живет по-настоящему!

Многих случайных визитеров наша хозяйка удивляла необычным приветствием. В ответ на «Здрасьте!..» какой-нибудь соседки или тетки из домоуправления она, уставясь прямо в глаза, декламировала:

Садитесь, я вам рад! Откиньте всякий страх

И можете держать себя свободно,

Я разрешаю вам...

...Как вам моя понравилась столица?

Вы из далеких стран? А впрочем, ваши лица

Напоминают мне знакомые черты,

Как будто я встречал, имен еще не зная,

Вас где-то, там, давно...

Этими строчками из стихотворения А. Н. Апухтина «Сумасшедший» она встретила и меня, впервые ступившего на порог ее квартиры, а потом, записав красным карандашом на полях газетной полосы мою фамилию, так же глядя в упор спросила: «А вы платежеспособный?!»

София Алексеевна считала своим долгом каждого нашего гостя из числа студентов театрального училища проверить на «наличие голоса». Причесавшись и накрасив губы, она выходила из своей комнаты, садилась к фортепиано, устраивала распевку, после чего выносила приговор: «Есть голос!» или «Нет голоса!»

Сама Батурина изредка, но очень проникновенно напевала один и тот же романс — «Нищую» Д. Ленского:

...Сказать ли вам, старушка эта

Как двадцать лет тому жила!

Она была мечтой поэта,

И слава ей венок плела.

Когда она на сцене пела,

Париж в восторге был от ней.

Она соперниц не имела...

Подайте ж милостыню ей!

Бывало, после представленья

Ей от толпы проезда нет.

И молодежь от восхищенья

Гремела «браво» ей вослед.

Вельможи случая искали

Попасть в число ее гостей;

Талант и ум в ней уважали.

Подайте ж милостыню ей!..

Вообще с ее приездами было связано много грустных и смешных историй, анекдотических ситуаций. Но самыми интересными и трогательными были ее воспоминания о двадцатом веке, с которым она прошла свой путь.

София Алексеевна умерла в Ленинграде на девяностом году жизни. После смерти хозяйки еще целых полгода мы охраняли ее квартиру, оплачивали коммунальные услуги, пока один из учеников Батуриной, когда-то бравший у нее уроки и приметивший для себя кое-что из ее вещей не позвонил в жилконтору, сообщив о случившемся. Нам некуда было идти, и на вопрос домоуправа: «Где ваша хозяйка?», мы легко соврали: «В Ленинграде».

— А я слышала, что она умерла, — с упорством спросила нежданная гостья.

— Да, умерла, — тихо согласились мы.

И нам пришлось освободить уютную квартиру на проспекте Ленина... Мебель (кроме большого письменного стола) была щедро раздарена соседям. Среди ненужных бумаг, приготовленных на выброс, я и нашел несколько конвертов, заботливо перетянутых выцветшей тесьмой — письма от подруг, сохранившие на бумаге события давно минувших дней.

...Заключительные аккорды оркестра «укутывают» голос, из дальних углов сползаются на черный диск шум и шорох времени, пластинка делает один оборот, другой... И останавливается. В комнате — тишина.

Александр Добротин,

или
Ленин на передовой

Гудела земля и рвался воздух. Фронтовые артисты провожали в бой своих зрителей. Вдруг один боец выскочил из шеренги, взволнованно спросил:

— Владимир Ильич, одолим мы фрицев?!

Человек, к которому обращался парнишка, растерялся на секунду, потом, сощурившись, внимательно вгляделся в лицо солдата.

— Одолим!

Боец улыбнулся, подмигнул стоявшей рядом молодой женщине, увидел в ее руке газету, легонько рванул уголок:

— На цигарку, сестричка. — И скрылся в строю.

Спустя сорок с лишним лет эту пожелтевшую от времени «Фронтовую правду» от 2 апреля 1942 года с оторванным уголком держала в руках старейшая актриса Свердловского ТЮЗа заслуженная артистка России Н. Н. Лаженцева и рассказывала эту историю. Над обрывом сохранился заголовок: «Свердловские артисты на фронте». Саму заметку о выступлениях театральной бригады с Урала Нина Николаевна так и не успела тогда прочитать. Чуть позже, когда из Москвы, из отдела газет библиотеки имени В. И. Ленина, пришла фотокопия статьи, мы прочитали ее вместе. Старший политрук М. Кузнецов писал: «Бригада Нижнетагильского драматического театра в составе артистов Арбениной, Лаженцевой, Муковозова, Добротина показала бойцам и командирам монтаж пьесы Погодина „Человек с ружьем ” . Появление на сцене артиста А. Добротина, исполняющего роль Владимира Ильича Ленина, вызывало у фронтовиков бурную овацию.

С особым подъемом встречались бессмертные слова В. И. Ленина, обращенные к Красной Армии: „Красная Армия непобедима, ибо она объединила миллионы трудовых крестьян с рабочими, которые научились теперь бороться, не падают духом, закаляются после небольших поражений, смелее и смелее идут на врага, зная, что близко его поражение ”» .

Так начиналась моя первая журнальная публикация в «Уральском следопыте». Это было время пышных парадов, праздничных демонстраций, кумачовых транспарантов. Ленин еще был в чести, а театр наш носил имя Ленинского комсомола.

Размещая уникальный, на мой взгляд, материал в журнале, я не преследовал никаких иных целей, кроме желания рассказать об интересном человеке, замечательном актере, достойном б о льшего внимания и б о льшей известности. Имена Бориса Щукина, Максима Штрауха, Бориса Смирнова — прославленных мастеров сцены, исполнявших роль Ленина и в театре, и в кино, были у всех на слуху. А вот Добротин не был столь широко известен, хотя его имя по праву могло быть вписано в одну строку с корифеями.

Да, пожалуй, не только его имя. Немало российских актеров проделали огромную работу над собой, чтобы предстать перед взыскательным идейным советским зрителем в образе вождя. Сколько их, преданных забвению? Мой учитель по истории театра, известный театральный критик Яков Соломонович Тубин, вспоминал историю, однажды рассказанную ему актером Шевченко — исполнителем роли Ленина в спектакле Свердловского театра драмы «Кремлевские куранты» (1957 год). Шевченко вызвали в Москву на семинар исполнителей роли Ленина, очевидно, посвященный сорокалетию Октября. Войдя в зал, он увидел несколько десятков плотных, коренастых, лысоватых, невысоких людей среднего возраста, что поразило его. Образ вождя тиражировался по всей стране...

Лениниана была чуть ли не олицетворением национальной идеи. Теперь же тема эта весьма щекотливая.
Но разве вправе мы отказываться от прошлого? От нашего прошлого? И как не испытать благодарность к человеку и восхищение перед артистом, который в сложных условиях фронтовой жизни давал сотням, тысячам людей то, что, возможно, они уже и не надеялись обрести, — веру! И чем измерить его роль в великой Победе?

О Добротине я слышал не только от Нины Николаевны Лаженцевой, но и от актрисы нашего театра Валентины Федоровны Поповой (к сожалению, рано ушедшей из жизни). Попова училась у Добротина во Владивостоке. В каких-то книгах по режиссуре мелькала его редкая фамилия. Заинтересовавшись судьбой Добротина, я решил разыскать его.

Вскоре пришло письмо из Минска, где последние годы жил Александр Александрович: «...Выражаю Вам и Нине Николаевне Лаженцевой свою благодарность за воспоминания. Они воскресили в моей памяти незабываемые дни фронтовой жизни. Посылаю Вам фото — в роли В. И. Ленина и в жизни, каким был в те годы...».

Свою творческую биографию Добротин начал совсем мальчишкой — в шестнадцать лет на сцене прославленного Ярославского театра имени Ф. Волкова. В двадцатые—тридцатые годы успешно работал в ленинградских труппах — Красном театре, Театре сатиры, в филиале Большого драматического театра имени М. Горького. Правда, был в актерской биографии Добротина перерыв: в 1930 году (к тому времени ему было двадцать шесть лет) он едет добровольцем в деревню организовывать колхозы. Получает ранение. Поправившись, возвращается в театр.

С 1936 года Добротин — художественный руководитель, главный режиссер и актер театров в Горьком, Челябинске, Воронеже, Курске, Ташкенте, Мурманске, Владивостоке. Им поставлено более ста пятидесяти спектаклей, среди которых и «Чайка» Чехова, и «Маскарад» Лермонтова, и постановки пьес Максима Горького, отличавшиеся яркой выразительной формой и ставшие театральными событиями. Сыграно более сотни ролей, среди которых сам Добротин выделял Карандышева в «Бесприданнице», Швандю в «Любови Яровой», Костю-капитана в «Аристократах».

Предвоенный период в биографии Добротина был связан с работой на Урале, в Нижнем Тагиле.

Как известно, с первых дней Великой Отечественной по всей стране стали создаваться фронтовые концертные бригады. Такую бригаду организовал и Свердловский дом офицеров. С. П. Волков, супруг Н. Н. Лаженцевой, в ту пору актер и директор Нижнетагильского драматического театра, по приглашению организаторов с группой коллег приехал в Свердловск. Решено было вместе с А. А. Добротиным, исполнителем роли Ленина в последней премьере сезона перед войной — спектакле по пьесе Н. Погодина «Человек с ружьем», сделать монтаж пьесы и включить его в программу. На Урал уже были эвакуированы многие театральные и концертные коллективы, поэтому не составило особого труда собрать хороший, разнообразный по жанрам концерт. В бригаду вошла Н. Костенко — исполнительница украинских народных песен. Откликнулся на предложение писатель-драматург В. Типот, чьи частушки, сочиненные к двадцать пятой годовщине Красной Армии, исполнялись бойцами во многих частях и соединениях до последних дней войны. Особое место в программе отводилось сценам из спектакля.

Первый маршрут бригады — Волховский фронт, Ленинградское направление.

— Обслуживали в основном бойцов, отправляющихся на передовую, — вспоминала Н. Н. Лаженцева. — Играли где придется: на машине в лесу, на случайных площадках, в полуразрушенных, битком набитых солдатами маленьких клубах и даже в сарае с коптилкой. Я исполняла роль сестры Шадрина, которого играл мой муж Волков, и вела монтаж. Объявляла: «Кабинет Владимира Ильича Ленина». Тишина. Выходил Добротин в гриме и костюме Владимира Ильича. Надо сказать, что и в жизни, а тем бо-лее на сцене у артиста было удивительное сходство с внешним обликом Ленина. Он выходит. Пауза. И вдруг — оглушительный гром оваций. Солдаты, стоя, долго аплодировали, затем тихо садились. И так каждый раз начиналось наше выступление.

Для Нины Николаевны Лаженцевой, как, впрочем, и для всей бригады, поездка обернулась трагедией. По-видимому, это случилось в середине долгого пути. Сергей Петрович Волков на какой-то станции пошел хлопотать
о переезде бригады в следующий пункт назначения и попал под поезд. Нелепая смерть... Нина Николаевна поседела за одну ночь. Похоронив мужа на фронте, твердо решила не возвращаться домой, а продолжать поездку.

Елена Ивановна Серова, вдова Добротина, разбирая архив мужа, прислала мне копии документов — отзывов из действующей армии:

«Многие из нас никогда не видели Ленина ни в театре, ни в кино. Какой это праздник для нас сейчас! С завтрашнего дня клянусь уничтожать вдвое больше поганых фрицев! Боец Васильев».

«Товарищи актеры, после первого же вашего спектакля „Человек с ружьем” бойцы Н-ской части убили 34 фрица, и в этом, несомненно, также и ваша заслуга. Бойцы приходили ко мне с горящими глазами и говорили, что они видели живого В. И. Ленина. Полковой комиссар т. Заславский».

«Родные наши товарищи актеры! Вы пришли к нам в окопы и показали, за что боролись наши отцы в дни завоевания власти народом, показали образ Владимира Ильича. Боец никогда этого не забудет. Слова Ленина „Ни шагу назад!” мы будем хранить в наших сердцах как святыню. Командир подразделения т. Огородник».

«Большая заслуга артиста Добротина состоит в том, что в течение года, несмотря на трудности фронтовой жизни, зачастую под разрывами вражеских мин и снарядов, в землянке воспроизвел правильный образ великого Ленина. Майор Хлебин».

В образе Ленина артист побывал на передовых позициях не только Волховского, но и Воронежского, Карель-ского фронтов. Давали по несколько концертов в день. Александр Александрович переезжал из одной части
в другую, сутками не снимая ни грима, ни костюма.

В канун тридцатилетия Победы А. А. Добротин получил поздравительное письмо от Маршала Советского Союза А. А. Гречко, тогда министра обороны, в котором говорилось: «В годы суровых военных испытаний Вы находились в рядах активных защитников нашей Родины. Ваши заслуги в Великой Отечественной войне будут вечно в памяти нашего народа».

Роль Ленина Добротин играл и после войны, не только в «Человеке с ружьем», но и в «Кремлевских курантах»,
в «Третьей патетической», в «Незабываемом девятнадцатом», в «Шестом июля». И всякий раз, будь это во Владивостоке или Минске, его работа становилась событием в театральной жизни города, республики.

В 1946 году Добротину присвоили звание заслуженного артиста России, а в 1958 году он стал заслуженным деятелем искусств РСФСР. Ему воздавались почести, вручались государственные награды. Пока были силы, он жил театром и спешил передать свой опыт, свое мастерство студентам Белорусского государственного театрально-художественного института.

Но время жестоко в своей неумолимости... В 1986 году я получил письмо от Елены Ивановны Серовой: «Прошло три месяца, как я осталась совершенно одна... Очень скорблю, и тоска моя огромна. Александр Александрович был очень добрым и талантливым человеком. Ему писали многие актеры — благодарили за все, что он им дал в их творческой жизни...».

О последних днях Добротина мне рассказала, случайно узнав о моем заочном знакомстве с ним, мой педагог по ГИТИСу, главный режиссер Тверского драматического театра Вера Андреевна Ефремова, бывшая в дружеских отношениях с Добротиным и Серовой.

...Александр Александрович очень болел. Однажды, почувствовав себя лучше, он пошел в магазин. В какой-то дикой очереди за каким-то «дефицитом» он, не очень уверенно держась на ослабевших ногах, решил воспользоваться правами ветерана, предъявив «корочки». Очередь, конечно, взбунтовалась, старику стали хамить. Опешив от непочтительного отношения молодых современников, Добротин, волнуясь, попытался что-то объяснить, но разъяренная толпа слышала только обрывки его сбивчивой речи:

— Война... Я — Ленин... Ленин...

Кто-то из самых инициативных вызвал бригаду санитаров. Старика свезли в «психушку». Недоразумение выяснилось не сразу. Через какое-то время Елена Ивановна вернула побитого и подавленного мужа домой. Не оправившись от случившегося, поддавшись быстрому течению болезни, Александр Александрович Добротин вскоре скончался.

«Родные наши товарищи актеры! Вы пришли к нам в окопы и показали, за что боролись наши отцы... Боец никогда этого не забудет...»

Мария Викс,

или
Последний разговор

«Еще не увяли цветы, преподнесенные ей многочисленными друзьями и поклонниками таланта первой примадонны Свердловского театра музыкальной комедии... Утренняя роса на этих юбилейных цветах похожа на слезы узнавших о внезапной кончине Актрисы...» — писали свердловские газеты вслед за очерками, посвященными восьмидесятилетию народной артистки России, лауреата Государственной премии СССР М. Г. Викс.

В те далекие юбилейные апрельские дни мне удалось побывать в гостях у Марии Густавовны и побеседовать с ней... Это небольшое интервью оказалось последним в ее жизни...

— Что вы сами думаете о своем юбилее?

— Ну если говорить о годах, то это очень большой отрезок времени. Восемьдесят лет... Это большой срок! Я, конечно же, встретила в своей жизни много прекрасного, трудного, горького... Но всю жизнь меня влекла моя сценическая деятельность.

— Как вы сами считаете, вам повезло в жизни?

— Мне всю жизнь везло на хороших людей. Во всяком случае, больше, чем на дурных. Во-первых, это педагог пения Ольга Николаевна Балабина. В Иркутске, где я училась, не было музыкального театра, и вот в ее доме я встречала много интересных людей: Ирму Яунзем, Тамару Церетели, Леонида Собинова... Они все меня слушали.

— А как вы попали на профессиональную сцену?

— Однажды там же, у Балабиной, меня услышал художественный руководитель Иркутского драматического театра Морис Миронович Шлуклейт. Это самый светлый человек в моей жизни, который увидел во мне ростки каких-то способностей. Я не хочу говорить — талантов, потому что настолько вульгарным, по-моему, стало это определение целого ряда людей. И вот он меня пригласил в драматический театр.

— И вы начинали как драматическая актриса?

— Нет. Решено было ставить музыкальные спектакли силами драматических актеров. Я играла Периколу, Сильву, Баядерку. Вообще первый мой театр оставил в моей памяти неизгладимое впечатление. Там я повстречала Надежду Константиновну Петипа, с которой потом вновь встретилась в Свердловске, и мы дружили с ней всю жизнь. Да много было всяких встреч в Иркутске...

— А где вы познакомились с Луначарским?

— Там же. Вот когда Собинов ездил с большой группой эстрадников на Дальний Восток и останавливался в Иркутске, они услышали меня. Приехав в Москву, рассказали обо мне Луначарскому, тот захотел встретиться со мной. И когда Анатолий Васильевич приехал в 1928 году в Иркутск, эта встреча состоялась.

— Расскажите о нем.

— Я могу сказать одно. В жизни я встречала много людей, но не помню, с кем бы так легко можно было общаться... Я совсем девочкой была, но на всю жизнь запомнила эти внимательные глаза, которыми он умел вызывать какой-то внутренний всплеск: хотелось говорить, рассказывать все о своей судьбе.

— Какие еще встречи запомнились?

— Конечно же, с Николаем Островским. Я была в группе актеров, навестивших его, прикованного к постели. «Кто это пел?» — спросил он обо мне после выступления. Вот так мы познакомились. Теперь мне пачками приходят письма со всей страны — от пионеров. Просят рассказать об Островском. Я им всем отвечаю.

— Вам же приходят письма не только от школьников...

— И от зрителей, очень много, особенно к восьмидесятилетию.

— Простите, но можете прочесть одно из них?

— Вот это меня взволновало: «...Событием, а теперь воспоминанием о нем в юности была встреча с Вами в театре, на одном из спектаклей с Вашим участием. Он остался в моей памяти на всю жизнь... Вы для меня всегда были недосягаемы...»

— Расскажите, как вы оказались в Свердловске?

— Я, на мой взгляд, очень удачно начинала в Ленинграде. Играла все, включая и «Прекрасную Елену». Там тоже была очень интересная жизнь, незабываемые встречи... Например, с Голейзовским, когда он создавал свой знаменитый «Герлз». И вот в 1933 году, в отпуск, совершенно неожиданно нам предложили приехать в Свердловск сыграть спектакль «Роз-Мари». Приехало нас тогда семь человек. Нас уговорил Иван Дмитриевич Кабаков, — тогда он был секретарем обкома, — подписать контракты на год. А после этого года пребывания здесь я уже осталась в Свердловске навсегда.

Это была последняя встреча, последний разговор с первой примадонной Свердловского театра музыкальной комедии. Сейчас так модно открывать какие-то тайны, обращаться
к неопубликованному... Времени прошло немало, и я тоже хочу открыть маленькую тайну.

Несколько лет я дружил и переписывался с известным в прошлом опереточным артистом Жоржем Новицким.

Последние годы он жил в Риге, а в молодости ему довелось поработать с Викс. Однажды в Свердловске я передал Викс привет от Новицкого. Они стали переписываться. Георгий Августович делился со мной всеми событиями своей жизни и, чтобы не пересказывать послания Марии Густавовны, а может быть, предугадывая мое теперешнее обращение к ним, каждый раз вкладывал в конверт со своей весточкой и письмо Викс.

Таким образом, почти вся переписка оказалась в моих руках, и я осмелюсь процитировать некоторые строчки из писем Марии Густавовны к своему другу и партнеру Георгию Августовичу Новицкому.

Из писем М. Г. Викс

«Дорогой Жорж! Спасибо тебе за твое дружеское внимание и волнение за мою особу... <...>

...Была передача по телевидению о создании театра и теперешней его работе. Назвали всех „стариков” с показом портретов, а обо мне ни слова. Много было звонков от друзей и зрителей. Ответ как будто был следующий: все показанные актеры — на том свете, и они сочли неудобным включить меня в эту плеяду. Конечно, это чушь. Я провела неприятную ночь, но кому до этого дело?!»

* * *

«...Раньше все безвкусное приписывалось провинции. А что сейчас делается в знаменитых столичных театрах! Да старая провинция многого и не решалась делать. Сейчас все дозволено...»

* * *

«...Когда меня пригласил А. Н. Феона перейти в Ленинградский театр, он сам вводил меня в спектакль <...>
с Дашковским. Я быстро вошла. Наступила моя премьера. Первый акт прошел отлично. Публика принимала меня хорошо, и вот, готовясь переодеться на второй акт, <заметила, что> мои белые шифоновые шаровары (а действие проходило в гареме) были залиты химическими чернилами. Все одевальщицы знали, но молчали. А Феона сразу догадался и бросил такую фразу: „Я знаю, чей это почерк”. Потом одевальщица сообщила ему, что это сделала... <...>. Вот тебе и столичная дива!»

* * *

«На днях слушала концерт по телевидению „Оперетта, оперетта!”. Господи! Как все провинциально!.. Забыты все режиссерские пожелания! Все на публику, без чувства меры! А еще Гете говорил: „Лишь в чувстве меры мастерство приметно”. Думаю, что они этого не читали, да и спрос публики иной...»

* * *

«...У меня так ослаб организм, что порой приходится проводить время в постели. Куда ты, удаль прежняя, девалась?.. <...>

...Стараюсь отгонять мрачные мысли, но не всегда это получается. Много продала дорогих вещей. Остались антикварные, но здесь их трудно оценить. Надо везти в Москву или Ленинград. Много продала бриллиантовых вещей, оставив любимое кольцо... Продала много книг, среди которых тоже есть уникальные. Отличная бронза с цветной эмалью и слоновой костью... На днях были оценщики, но принять на комиссию <не смогли> — у них нет таких прейскурантов. Я ведь одинока, и завещать мне некому, а врачи советуют продавать <вещи> и покупать фрукты, которые так дорого стоят...»

* * *

«...Теперь нет Кугушева, который следил за ростом актеров, а им всем надавали столько высоких званий, что для них авторитеты не существуют. Они сами боги, а тех актеров-стариков уже нет. Иногда болит душа, что наша молодость, щедро растраченная на создание театра, порой бывает поругана! И это невозможно доказать, хотя есть еще люди, которые помнят нас...»

* * *

«...Был день моего рождения. По состоянию здоровья я хотела пропустить привычный для друзей прием гостей, но мне объявили, что все равно придут и со своими „харчами”. Я, конечно, не могла допустить этого и три дня возилась на кухне у плиты, что мне категорически запрещено, и приняла всех как надо. Было восемнадцать человек, и я после их ухода до трех часов ночи перемывала все стекло, фарфор, так как моя работница очень медлительная и за двадцать шесть лет в доме не научилась различать, где хрусталь, где серебро, и в таких случаях я делаю все сама...»

* * *

«Я так устала болеть... Даже не верится, что я когда-то жила активной жизнью, когда не хватало и суток на все дела!.. Что когда-то лихо отплясывала! Сейчас малейшее напряжение вызывает изнурительную усталость...»

* * *

«...Какое счастье, что мы жили в пору расцвета многих талантливых режиссеров и актеров. Есть о ком вспомнить!.. Теперь так разбросались определением о таланте бездарных людей, вот и столкнулись с разбитым корытом из сказки великого Пушкина...»

* * *

«Друзей становится все меньше, а новых заводить просто незачем...»

* * *

«...Кругом грубость, бескультурье, хамство и равнодушие... Исчезло потрясение от театральных зрелищ...»

* * *

«Господи! Как все стало сложно, как порой оскорбительно! Я чистокровная эстонка, а родилась в России и никогда не задумывалась, где мне жить и кто я? Мой отец все перенес от Юрьевского университета (теперь — Тарту), отсидел в тюрьмах, на шахтах на Лене... Мать прошла этапом от Ревеля (Таллина), и никогда в доме не стоял вопрос — кто мы? Для меня Россия — родина...»

* * *

«...В апреле, если я доживу, мне исполнится восемьдесят лет! „Опасный возраст”... Недавно показывали по телевидению капустник Театра сатиры по случаю юбилея Плучека, в нем была занята Токарская. Узнала ее с трудом только после объявления занятых. Могу себе представить, как выгляжу теперь я. Как годы меняют облик человека!

Желаю тебе быть здоровым, остальное приложится. И побольше добрых, светлых минут.

Целую, Маша»

Георгий Новицкий:

«Настоящего счастья не бывает...»

«Часто смотрю на стенные часы и думаю: плюнуть бы тебе в циферблат за твой бег времени...»

(Из письма Г. А. Новицкого)

Окна его комнаты в рижской коммуналке на улице Аусекля выходили в парк на то самое дерево, что когда-то посадил Петр Первый.

Не раз засиживались мы с хозяином до сумерек, глядя на старый дуб, образ которого менялся с каждым часом. Мощь и красоту ветвей подчеркивало закатывающееся за горизонт солнце. Плененный мраком вечернего часа, дуб страшил зловещей таинственностью и вдруг становился беззащитным, плоским, когда электрическое освещение,
брошенное из окон, разоблачало его.

Слушать моего собеседника было чрезвычайно интересно. Имена и фамилии, которые он так легко упоминал в разговоре, раздвигали границы времен и пространств.

Учась в Ростовском реальном училище, он видел на сцене Павла Самойлова, восхищался его Жадовым и Незнамовым. А спустя много лет аплодировал его двоюродной сестре Мичуриной-Самойловой, выдающейся актрисе Александринского театра, представшей в роли Гурмыжской в день своего юбилея.

Перед войной на гастролях в Архангельске ему самому поклонялся брат С. М. Буденного — Емельян Михайлович. Этот веселый полковник, живший в соседнем номере гостиницы, очень любил оперетту и после каждого спектакля наносил своему кумиру визиты в обществе адъютанта-баяниста, лихо отплясывая в его номере до глубокой ночи.

...Очутившись за кулисами во время юбилея Леонида Утесова, не задумываясь, герой этого очерка снял с себя понравившийся юбиляру галстук, и тот принял его, назвав «королевским подарком».

В Киеве, на Пушкинской, 25, у своей приятельницы Марии Бэм он часто встречал молодого Юрия Гуляева, напевающего студенческую песню:

Быстры, как волны,

Все дни нашей жизни.

Что день, то короче наш путь...

Мое знакомство с ним — Георгием Августовичем Новицким — началось с почтовой карточки Нины Станиславовны Сухоцкой, приятельницы Фаины Георгиевны Раневской. Той самой Сухоцкой, долговязой монахини в «Пышке», немом еще фильме Михаила Ромма. После одного из самых утомительных съемочных дней Раневская поднялась с ней на Воробьевы горы, и вместе они поклялись больше никогда не сниматься в кино.

Любопытно то, что впервые Раневская и Сухоцкая встретились в Евпатории в 1910 году. Раневской в ту пору было четырнадцать, Сухоцкой — четыре года.

Вот как вспоминала об этом Нина Станиславовна... Стояли жаркие летние дни. В большом тенистом саду, в увитом виноградом одноэтажном белом домике жила семья доктора Андреева. Каждое утро из дома выходили две девочки — дочери Андреева, и с ними сестра его жены, молодая актриса Художественного театра, приехавшая в отпуск. Все трое знали, что у калитки в сад, как всегда, их ждет девочка-подросток с огромными лучистыми глазами, длинной рыжеватой косой, длинными руками и ногами, неловкая от смущения и невозможности с ним справиться. Этой девочкой и была Фаина Раневская. В Евпаторию она приехала ради встречи с обожаемой актрисой Алисой Коонен. Вчетвером они направлялись к морю — впереди Алиса, обнявшая свою поклонницу, за ними, в больших соломенных панамах, девочки — Нина (Сухоцкая) и ее старшая сестра Валя. После тех евпаторийских встреч будущие подруги еще не раз встречались в Москве у Алисы Коонен: в 1913—1916 годах Раневская частенько приезжала в Москву из Таганрога или проездом из-за границы, где она часто бывала в ту пору. А в 1930 году Фаина Георгиевна поступила в труппу Камерного театра, где Сухоцкая уже работала актрисой. (Эти воспоминания Н. С. Сухоцкой, рассказанные мне, позднее были опубликованы ею в сборнике «О Раневской».)

Сухоцкая впоследствии стала театральным режиссером, через всю жизнь пронесла дружбу с Раневской. В квартире Фаины Георгиевны мы и познакомились, обменявшись адресами... А после смерти Раневской довольно часто перезванивались, встречались в комнате Сухоцкой в коммунальной квартире во дворе Театра имени Пушкина. На стенах этой комнатки я впервые увидел акварельную живопись Раневской.

В мае 1986 года, накануне отъезда со Свердловским ТЮЗом на гастроли в Ригу, я получил от Сухоцкой почтовую карточку: «Милый Сережа! Наверное, эта открытка Вас уже не застанет — Вы уедете в Ригу. Если застанет, позвоните в Риге моему родственнику Георгию Августовичу Новицкому <по телефону> 322119 и передайте мой привет. Жду звонка по приезде в Москву».

В первый же день гастролей я выполнил просьбу Сухоцкой. Родственник посетовал, что не может встретиться со мной из-за плохого самочувствия. Я предложил вновь созвониться в конце гастролей, через месяц, так как сразу из Риги планировал ехать в Москву и мог бы передать ответный привет. Мы попрощались. Я так и не сказал — кто я, откуда и где остановился... Каково же было мое удивление, когда через пару дней, уж не знаю как, в отеле «Вик-тория» меня нашел Георгий Августович... В неспешной прогулке по весенней Риге я узнал историю его родства
с Сухоцкой и Алисой Коонен.

Дед Новицкого по линии матери — Жорж-Северин Коонен был статным красавцем, мечтателем и фантазером. Он часто устраивал танцевальные вечеринки, много путешествовал, надолго отлучаясь из дома, и однажды исчез насовсем, оставив в Керчи свою супругу-гречанку с двумя дочерьми — двенадцатилетней Юлией (будущей матерью Новицкого) и десятилетней Александрой (его теткой).

Бабушка решила, что супруг погиб, и всякий раз в церкви молилась за упокой его души.

Позже выяснилось, что дед Северин не сгинул вовсе, а женился в Москве на француженке Алисе Львовне Девильер, которая родила ему троих детей: Жоржа (умершего от туберкулеза), Жанну (впоследствии мать Сухоцкой) и Алису (ставшую великой Коонен).

Справедливости ради приведу строки из автобиографической книги Алисы Коонен, которая, по словам Георгия Августовича, окутала случившееся еще большим романтизмом.

«Отец мой, по характеру — полная противоположность матери, по-своему тоже был романтик и к тому же великий фантазер. Родился он в Вильно, мать его была полька, отец — бельгиец. Где он учился, что окончил, чем занимался в юности, мне всегда было неясно. У меня, например, сохранилась афиша симферопольского городского сада, из-вещавшая, что „знаменитый пиротехник Георгий-Северин Коонен сожжет блестящий фейерверк”. Отец рассказывал, что он рано ушел из дому и много странствовал по свету... Попав на какой-то греческий остров, он женился на красавице гречанке из местного высшего общества, потом, оставив молодую жену, уехал по делам в Россию. Остановившись проездом в Елисаветграде, он попал на бал, который устраивал местный губернатор по случаю обручения своей дочери.

...Его пылкое воображение пленила сама героиня вечера. Не осталась нечувствительной к его чарам и юная невеста... После нескольких танцев жених был забыт. Губернаторская дочка... решила бежать с моим отцом. Только... в поезде отец пришел в себя, поняв всю сложность положения, в отчаянии признался он доверившейся ему девушке, что у него нет ни кола, ни двора, что он не сможет обеспечить ей той жизни, к которой она привыкла... Обливаясь слезами, они сели в обратный поезд. Отец проводил бедную невесту до самого дома, дав ей клятву помнить ее всю жизнь...

Приехав в Москву и в первый же день проходя по Леонтьевскому переулку, отец увидел мою маму. Она сидела у окна с вязаньем в руках... Мама в это время была обручена... Но... отказав богатому жениху, она вышла замуж за папу.

...Разумеется, она ничего не знала о том, что где-то в Эгейском море у ее мужа есть другая законная жена. Я думаю, что он и сам со свойственной ему легкостью мыслей позабыл об этом. Но как-то к нам в дверь позвонил красивый смуглый мальчик и спросил, где он может повидать дедушку. Это оказался сын дочери моего отца, о существовании которой он и не подозревал... Произошла ужасная сцена, совсем как в старинной мелодраме. Мама горько плакала, но, в конце концов, простила отца...».

Красивый смуглый мальчик — старший брат Жоржа. Сам Георгий Августович уже не застанет своего деда в живых, но именно он, судя по снимку в книге Коонен, унаследовал внешность деда, а возможно, и его страсть к путешествиям. Маленькой Алисе дед Северин увлекательно рассказывал об одном из фантастических предков — Христиане Смелом, мужественном и благородном пирате, который отбирал у богатых купцов драгоценности и раздаривал их беднякам из рыбацких деревушек.

Поскольку легкомысленный дед женился вторично без развода, на что потребовалось бы разрешение Святейшего Синода, первая семья считала его московский брак незаконным.

Старшая дочь Северина от первого брака — Юлиана Севериновна Коонен (по-русски Юлия Сергеевна), мать Жоржа, — вышла замуж за Августа Иоганновича Новицкого.

Георгий Августович частенько шутил по поводу намешанных в нем кровей, вспоминая и свою бабушку Марту Муссури, которая бельгийскую и польскую кровь родителей разбавила греческим темпераментом.

В Камерном театре шел спектакль «Святая Иоанна» по Б. Шоу. В первом же антракте Новицкий и встретился со своей знаменитой теткой в ее грим-уборной, на всю жизнь запомнив ее в красном хитоне, очень красивой, с темным загаром. Первые родственные объятия, поцелуи, а на следующий день — семейный обед в квартире Таирова и Коонен на Спиридоньевской, 16, в обществе хозяев и Алисы Львовны Девильер, состарившейся французской красавицы.

«Смотрю в окно. Какой красивый парк!.. Кружатся пожелтевшие листья, и становится грустно... Все проходит...»

(Из письма Г. А. Новицкого)

К моменту первой встречи с Алисой Коонен, состоявшейся в 1925 году, Новицкий сам уже был актером.

Живя в Ростове, семья на все лето уезжала в Кисловодск, собиравший, как и все лучшие курорты, самых зна-менитых гастролеров. К счастью маленького Жоржа, по соседству с дачей жила кассирша оперного театра Александра Корниловна Шепеленко (поразительно, ее имя, как и многие другие имена и события из своей жизни Георгий Августович помнил до последних дней). Она брала соседского мальчика с собой в оперу, ставила во вторую кулису у рояля, где он с открытым ртом слушал чудесных испол-нителей. Не без участия Жоржа дачная детвора выслеживала гуляющих знаменитостей, забегала перед ними вперед, нахально смотрела в лицо и разбегалась в разные стороны. Среди знаменитостей были и Маяковский, и Собинов, ухаживающий в ту пору за балериной Большого театра Верой Коралли.

Но больше всех вскружила голову юному театралу очень популярная в те годы певица, колоратурное сопрано Надежда Тимофеевна Ван-Бранд. Особенно хороша она была в операх «Таис», «Травиата», «Фауст», «Лакмэ». Жорж носил ее чемодан от театра до «Гранд Отеля», удивляясь перевоплощению своего кумира: в жизни она была небольшого роста, простая и миловидная, носила блузку, юбку, как все отдыхающие в Кисловодске, а на сцене становилась настоящей оперной дивой.

В родном Ростове не было постоянной оперной труппы, но был очень хороший драматический театр. В постановках известного актера и режиссера Собольщикова-Самарина играли П. Вульф, В. Топорков.

«...Я, как и ты, когда был молод, часто в одиночестве бродил по городу, чаще в боковых аллеях городского сада, стараясь быть не замеченным, и мысленно перевоплощался в героев, которых видел на сцене...»

(Из письма Г. А. Новицкого)

При ростовском театре была студия — класс драмы и класс оперетты. Мечтающий о сцене Жорж попал в класс замечательной комедийной актрисы и режиссера-педагога Софьи Александровны Калмыковой. Уже через полгода он знал наизусть партии простаков почти во всех знаменитых опереттах: Бони в «Сильве», Зупана в «Марице», Бриссара в «Графе Люксембурге», Тони в «Принцессе цирка» и другие. Вскоре Калмыкова возглавила Крым-скую оперетту и пригласила своего ученика на вторые роли.

Звездный час для Новицкого наступил с увольнением ведущего простака Ж. Пассона, поскандалившего с дирекцией в самый разгар сезона. Жоржа спешно ввели в репертуар, он с большим успехом играл на сценах Крыма, Украины.

Но, преследуя нечто неуловимое (что, как правило, и движет творческими людьми), в 1925 году Новицкий уехал в Москву.

Актеры в то время были легки на подъем. Огромное количество трупп породил нэп — ансамбли драмы, оперетты, оперы, балета колесили по всей стране. На актер-ской бирже, что размещалась на Рождественке, Жоржа уже знали, предложили поехать на Дальний Восток. И вот Новицкий — ведущий простак Хабаровской труппы. С во-сторгом его принимают в Чите, Владивостоке, Благовещенске. Увидев Жоржа в одном из спектаклей, директор Харбинской оперетты Ефим Долин приглашает его в Китай. Недолго раздумывая, Новицкий подписывает контракт.

В Харбинском «Метрополе» его комната оказывается рядом с номером Сергея Яковлевича Лемешева и его жены Анны Андреевны Зелинской, выступающих в огромном клубе. Состав оперы был первоклассным: главный дирижер Арий Моисеевич Пазовский, сопрано Дарья Спришевская, баритоны Любченко и Книжников. Позже они переедут в Свердловский оперный театр, к Арканову. Когда Арканова назначат директором Большого театра, он заберет с собой в Москву Лемешева, Зелинскую, Любченко.

Новицкий дружил с четой Лемешевых. Сергей Яковлевич и Анна Андреевна часто бывали на его спектаклях. Сам Жорж не баловал себя оперой. Кроме актерской деятельности, он занялся режиссурой — постановкой «Голубой мазурки».

Среди партнеров Новицкого были замечательные исполнители З. Битнер, Е. Орловская, О. Алексеева, М. Рассказова, П. Рябовский, А. Горев. Театр также славился превосходным оркестром, которому не уступали хор и балет. Восхитившись русской труппой, итальянец Карпи, импресарио из Шанхая, пригласил весь состав театра на гастроли.

Туманный Шанхай встретил чужеземцев размытым сиянием неоновых реклам. Основной сценической площадкой для гастролеров стал театр-варьете «Карлтон», а расселили актеров по квартирам и домам эмигрантов. Жорж оказался на полном пансионе в семье евреев из Бердичева, выделивших ему небольшую комнату с верандой на втором этаже трехэтажного дома.

Хозяйка — Татьяна Львовна Витгоф, дама весьма агрессивная. Ей за пятьдесят, она выкрашена в сине-черный цвет, не снимает темных очков. Супруг ее, Григорий Абрамович, старше лет на двадцать, очень тихий и покорный.

— Герц! Не выводи меня из терпения! Я жизни хочу! — кричала своему мужу Витгоф, при этом снимала с ноги туфлю и хлопала ей по его голове.

Невозмутимый Герц все ссоры сопровождал романсом:

Ты хочешь знать,

Зачем теперь я умираю...

О, поверь...

Каждое утро в каморку Жоржа бой-китаец привозил на тележке легкий завтрак. Обедали все за общим столом у большого портрета дочери хозяев, которою они очень гордились. Стройная блондинка работала манекенщицей в далекой Америке.

— Моя Эмма говорит на пяти языках, — важно говорила Витгоф, — английском, немецком, французском, ямпонском, итилианском ! Русский и еврейский не считаются.

После обеда, обычно не отличавшегося обильностью, Жорж шел в гастроном и покупал себе ветчины.

Спектакли шли с нарастающим успехом. «Принцессу цирка», «Голубую мазурку», «Сильву» играли в переполненных залах. Толпы поклонников встречали и провожали актеров, посылали подарки с записками. Русская газета посвятила Жоржу чей-то экспромт:

Горишь на сцене, точно пламя,

Волнуешь всех игрой своей.

Неси таланта сцены знамя.

Привет от взрослых и детей!

Карпи торжествовал!

Жоржа пригласили сниматься в кино, но импресарио категорически запретил, опасаясь, что труппа останется без надзора, ведь Новицкому приходилось не только играть, но и вводить в спектакли актеров, репетировать с дирижером.

Партнерша Новицкого Зинаида Битнер стала мадам Карпи. В лучших музыкальных магазинах Шанхая появились ноты к «Марице»: «Поедем в Вараздин...». На обложке — Новицкий и Битнер-Карпи. Эти ноты Жорж отправил в Москву в подарок Алисе Коонен.

Скучая по России, он просил Зинаиду спеть ему «Дремлют плакучие ивы», а после она задумчиво напевала: «Золотым кольцом сковали мою молодость...».

...Новый 1929 год в шанхайском «Карлтоне» начался чередой бенефисов звезд гастролирующего театра. Бенефис Жоржа был последним. Срок контракта заканчивался. Карпи предложил Новицкому гастроли в Маниле, на Филиппинах, но он отказался, сославшись на сильную тоску по дому.

«...Вчера ночью шел ливень с грозой и сильным градом. Я вскочил с постели и закрыл окно. Картина была величественная. Каштаны на Аусекля отцвели, но обилие цветов в парках очень радует. Жизнь шагает вперед, как и положено, — со своими радостями и печалями...»

(Из письма Г. А. Новицкого)

Вернувшись в Россию, Новицкий работает в Ленин-градской оперетте Бернштейна и в Театре музыкальной комедии. В городе на Неве он встречается с Т. Бах, Г. Яроном, М. Днепровым, Н. Дашковским, Э. Высоцким, В. Токарской, М. Викс.

«Меня и ранее удивляло, что такую красивую, с блестящим голосом героиню, никто из директоров не приглашал на гастроли, — рассуждал Георгий Августович. — И Светланова, и Новикова, и Бах, и Токарская часто укра-шали афишу своими именами, но Викс, хорошо танцующая, с красивым тембром голоса, легко берущего высокие ноты, — ни разу! Причина, по-моему, в ее крупном росте. На сцене она казалась выше героев. А возможно, причина и в ее оседлости. Она прослужила свердловской сцене почти полвека — это героизм!»

А с Токарской судьба свела Жоржа на долгие годы. Знаменитый дуэт — Валентина Токарская и Георгий Новицкий — был очень популярным. Мария Густавовна Викс вспоминала: «В 1934 году Свердловский театр музыкальной комедии приехал на гастроли в Тифлис, и директор Тифлисской филармонии Тарумов, отвечающий за выступления, настойчиво требовал включить в репертуар Токарскую и Новицкого:

— Их все знают, а ваш театр никто не знает!

И гастроли молодого творческого коллектива с Урала с участием знаменитой пары, как и ожидалось, прошли успешно».

Они не обладали великолепными голосами (ими в оперетте блещут героини и герои), но у них был крепкий му-зыкальный слух, ритм. Они никогда не подводили дирижеров. Многие исполнители подражали им. В Токарской было что-то нездешнее, иностранное: низкий голос с хрипотцой завораживал публику. Особенно ей удавались Глория («Бал в Савойе»), Нинон («Фиалка Монмартра»), Ванда («Роз-Мари»). В «Роз-Мари» Токарской восхищался Немирович-Данченко. Роу пригласил ее на роль Ми в нашумевшей картине тридцатых годов «Марионетки». Причем в показе режиссеру Токарской помогал верный Жорж, а вот ее партнерами в кино стали Борис Тенин и Сергей Мартинсон, с которыми Новицкий (как впрочем, и с самим Роу) на всю жизнь сохранил добрые отношения.

Популярный в конце тридцатых годов молодой композитор Андрей Волков, писавший песни для эстрады, посвятил Токарской знаменитую «Записку»:

Дни бегут за днем. И в этот вечер

Если о былом честно говорить...

Токарская неплохо ее исполняла. Дружба с Клавдией Шульженко ознаменовалась обменом песнями. Шульженко включила «Записку» в свой репертуар, а Токарской передала «Силуэт»:

Ваш силуэт вернул душе воспоминанья...

Что касается поклонников Токарской, их было немало, а знакомство с одним из них, по догадкам самого Жоржа, спасло ему жизнь. Об этом он рассказывал шепотом, прежде взяв с меня слово, что я сохраню это в тайне. Теперь, пожалуй, за давностью лет можно поведать и эту историю.

...Было это в один из их приездов на Кавказ. Каждый вечер поклонник Токарской проникал за кулисы с огромным букетом и, одобрительно похлопывая Новицкого по плечу, скрывался в грим-уборной гастролерши. Этим поклонником был сам Берия, в ту пору — первый секретарь грузинского ЦК партии.

Спустя несколько лет Новицкий был задержан в одном из городов как «шпион» и «враг народа». Припомнили Харбин, Шанхай, требовали выдать тайну — когда, где и кем завербован. Как ни убеждал Жорж следователя, что он всего-навсего актер, никогда не помышлявший о шпионаже, участь его была предрешена. Сидя в одиночной камере, Жорж решился написать Берии, который к тому времени стал наркомом внутренних дел в Москве. В письме Новицкий напомнил о себе, о Токарской и просил содействия в устранении случившегося с ним недоразумения. Затем Жорж откровенно сказал своему конвоиру, что он может поступить с ним, ни в чем не повинным человеком, как посчитает нужным: отнести письмо начальству или отправить его по назначению.

Как дальше развивались события с этим письмом — неизвестно, но через несколько недель перед Новицким извинились, дело закрыли, и узник был выпущен на свободу.

В годы Великой Отечественной войны — эвакуация. Работая в Иркутске, Новосибирске, Новицкий получает приглашение от директора Камерного театра А. З. Богатырева перейти в труппу А. Я. Таирова, эвакуированную в Барнаул.

Вновь встречается Жорж с Алисой Коонен, и уже в совместной работе на сцене. В это время начинается его дружба с интересными партнерами — П. Гайдебуровым, Ю. Хмельницким, В. Кенигсоном.

Больше двух лет Новицкий достаточно уютно чувствует себя на драматической сцене. Его Жора в спектакле «Раскинулось море широко», Фернандо в «Дуэнье», князь Голицын в «Адмирале Нахимове» имеют успех. И все же оперетта берет свое! В начале сорок пятого с большой группой актеров он выезжает из Москвы в войска Третьего Белорусского фронта, участвует в ста двух концертах в армии Рокоссовского. Его партнерша — Татьяна Бах. Дуэты из оперетт особенно хорошо принимаются фронтовиками.

В том же сорок пятом в атмосфере приближающейся Победы в Колонном зале Дома Союзов по вторникам стали давать спектакли Московского театра оперетты. Ярон пригласил Новицкого на несколько вторников. Играли «Принцессу цирка» и «Графа Люксембурга». Однажды за кулисами появилась великая Нежданова и поцеловала Жоржа в лоб. «Всю ночь я не мог уснуть после этого», — вспоминал Георгий Августович.

«Мой старый парк совсем голый и никого не стесняется. Скоро его ветки украсят снежные хлопья... Сережик! Теперь вот о чем: как у тебя с обувью? У меня хорошие желтые туфли... Я их не ношу — они мне малы. Я человек чистоплотный, ноги не потеют. Мне было бы приятно тебе их выслать...»

(Из письма Г. А. Новицкого)

В актерской среде Жоржа в шутку называли «летучим голландцем». Очевидно, гены деда Жоржа-Северина все же проявились в увлекающемся характере Новицкого. Города, города, города... Красная строка в афише — «Жорж НОВИЦКИЙ» . Но вот пришло время подумать о пристанище... В Москве оставалась комната, которую Жоржу, как и Кенигсону, помог получить Камерный театр. Комната была в доме № 6 по улице Горького, прямо напротив Моссовета. Связавшись с племянником — сыном сестры Владимиром Павловичем Семеновым, живущим в Юрмале, — Жорж решил поселиться ближе к родственникам, обменял свое жилье на комнату в центре Риги, на улице Аусекля, где и прожил до последних дней.

«Я, Сережа, много прочел книг, много пережил на сцене и понял, что настоящего счастья не бывает...»

(Из письма Г. А. Новицкого)

Как в детстве, он радовался театру, не пропуская рижских премьер и выступлений гастролеров. Но однажды, возвращаясь поздним вечером из театра по темной улице, был избит хулиганами. Оправившись после стресса, стал ходить только на дневные спектакли.

Летом 1987 года в Риге гастролировал Театр сатиры. То были роковые гастроли для театра. Накануне умер А. Папанов. В Риге не стало А. Миронова. Новицкий был зрителем на его последнем спектакле «Свадьба Фигаро».

«Первый акт прошел весело. Публика смеялась. Миронову и Ширвиндту аплодировали... Антракт затянулся. На второй акт Миронов вышел вялым. Мне показалось, он не принимает реплики, несколько раз поворачивался спиной к зрительному залу, а к концу буквально стал метаться по сцене и, остановившись у кулисы, как-то поник весь. Ширвиндт подошел, обнял его и увел за кулисы. Объявили о болезни Миронова. Со сцены спросили: „Нет ли в зрительном зале врача?” Кто-то поднялся, его повели за кулисы. Публика стала расходиться... Он умер в 5.35 утра семнадцатого августа...».

В Театре сатиры в последние годы своей жизни после всех мытарств работала Валентина Токарская. По слухам, во время войны она оказалась на оккупированной территории, выступала перед немцами, за что и была сослана на долгие годы на самый край земли.

Я видел Токарскую в телевизионной версии «Маленьких комедий большого дома» в роли старой таперши, в спектакле «По 206-й» в роли старухи, но не подозревал, что это та самая Токарская, что блистала в «Марионетках» и в мюзик-холле.

«Боюсь в городе встретить Токарскую, — писал Жорж. — Не понимаю, зачем ей после громкого успеха играть старух? Я смело мог бы играть после пенсии характерные роли, но ушел с поднятой головой и, как мне кажется, оставил о себе добрую память».

И в следующем письме:

«...Вчера из троллейбуса видел выходящую из ателье мод вместе с Васильевой Токарскую. Мне показалась она не такой уж старой».

Сам Жорж (так называл я Георгия Августовича по его просьбе) выглядел лет на семьдесят, а по паспорту ему, неизвестно, по какой причине, было девяносто. На самом деле к моменту нашего знакомства ему было восемьдесят. Из-за несоответствия формального возраста внешнему облику он не решался обращаться в поликлинику, поэтому все необходимые лекарства я выписывал или покупал в Свердловске и переправлял в Ригу.

Наша дружба не подчинялась большой разнице в возрасте. Мы не только переписывались, но и часто встречались, когда я приезжал в Ригу, отдыхал в Майори. В минуты его уныния я заставлял Жоржа писать мемуары. Он увлекся этой затеей, и я получал в Свердловске увесистые письма с воспоминаниями о жизни и творчестве.

Многое из того, чему Новицкий был свидетелем, уже становилось свободно трактуемой легендой.

«Не могу не откликнуться на нелепую фантазию педагога ГИТИСа... Будешь у Сухоцкой, расскажи ей о „самоубийстве” Таирова. Вместе посмеетесь, — писал Новицкий в ноябре 1989 года. — Уж, наверное, мне известна смерть Таирова. Умер он от инсульта в спецбольнице. Сухоцкая позвонила в Центральный дом работников искусств (ЦДРИ) директору Филиппову от имени Алисы с просьбой разрешить прощание с Александром Яковлевичем, на что Филиппов сразу согласился. Алиса не хотела, чтобы прощание было в Камерном театре, так как вся труппа, которую воспитал Таиров, его предала (за исключением очень малого числа актеров). Похороны были грандиозными, попасть в ЦДРИ было невозможно. Об этом знает и Сухоцкая. Я, к сожалению, не смог приехать, так как работал в Западной Украине и весь репертуар лежал на мне. Но когда приехал, то вместе с сестрой Таирова Е. Я. Корнблит поехал на Новодевичье кладбище и возложил цветы. Его могила почти рядом с Собиновым и Ермоловой. Все это можешь передать своему педагогу по истории театра».

Последний спектакль
Алисы Коонен

Судьба Камерного театра была предрешена. Поводом к развязке послужил «Веер леди Уиндермир» О. Уайльда. Пьеса была разрешена к постановке, были затрачены большие деньги на оформление, костюмы. Близилась генеральная репетиция...

Алиса Георгиевна с большим увлечением работала над ролью миссис Эрлин. Но после общественного просмотра на спектакль наложили запрет, чем нанесли непоправимый удар по А. Я. Таирову и А. Коонен. Затем последовало собрание труппы театра, на котором сторонников Таирова оказалось меньшинство. Почти все ведущие актеры обвиняли Александра Яковлевича в преклонении перед западными авторами, нежелании считаться с труппой, в равнодушии к русскому репертуару, советской драматургии. Словно забыли в тот момент или не хотели вспоминать, что на сцене Камерного театра шли пьесы Островского, Чехова, Горького, Вишневского...

Когда после бурных дебатов дали слово Таирову, он ответил: «Мне нечего сказать. Я понял, что у меня больше нет театра».

Двадцать девятого мая 1949 года в последний раз открылся занавес Камерного театра. Шел спектакль «Адриенна Лекуврер». Алиса Георгиевна прощалась со зрителями в своей любимой роли, которую играла в течение двадцати девяти лет. Трудно передать словами, что происходило в тот вечер в зрительном зале: переполненный до отказа, он не смог вместить всех желающих. Чувствовалась напряженная атмосфера: как пройдет спектакль? Ведь среди партнеров Алисы Георгиевны были и те, кто так активно выступал против Таирова! Сможет ли Коонен — Адриенна провести всю роль до конца? Поднялся занавес. Зал затаил дыхание в ожидании первого появления Адриенны... Вот уж в который раз она спускается по лестнице, и вдруг... В едином порыве все зрители встали со своих мест и шквалом аплодисментов встретили Коонен.

Позже Алиса Георгиевна вспоминала, что в тот вечер она играла с каким-то особым восторгом, в каком-то упоении.

По окончании спектакля вновь подняли занавес. На поклон вместе с героиней вышли ее партнеры — те, кто был занят в последних двух картинах. Зал не смолкал, и казалось, бесконечно выходила из-за занавеса на просцениум Адриенна — Коонен. Я, как и многие другие присутствовавшие на этом спектакле, сосчитал тридцать два ее выхода на поклон. Тридцать два последних выхода на родную сцену. После того спектакля еще долго говорили в Москве о том, что только Ермолова выходила столько раз в «Орлеанской деве»...

Аплодисменты не утихали. Из зала стали кричать:
«Таирова! Таирова!» Я сидел рядом с сестрой Александра Яковлевича — Елизаветой Яковлевной Корнблит и видел, как она украдкой утирала слезы. А зрители все требовали выхода Таирова. Тогда Алиса Георгиевна подняла руку и в наступившей тишине сказала: «Александра Яковлевича нет в театре». На самом же деле в это время Таиров с секретарем и директором А. З. Богатыревым освобождал свой кабинет. Аплодисменты не прекращались. Группа молодых актеров МХАТа поднялась на сцену, окружила Коонен и прикрепила к ее груди значок Художественного театра, воспитавшего Алису Георгиевну.

Больше Коонен никогда не играла в театре. Перевод ее с Таировым в труппу театра имени Вахтангова казался нелепым и не мог состояться.

После смерти Александра Яковлевича в 1950 году Алиса Георгиевна выступала в ЦДРИ и два раза в Доме актера, собирая огромное количество поклонников. Я бывал на этих вечерах. Помню, как Алиса Георгиевна читала Блока, держа в одной руке книгу Таирова, а в другой — веер М. Н. Ермоловой, переданный ей Яблочкиной вскоре после просмотра «Веера леди Уиндермир» со словами: «Милая Алиса! Хочется доставить вам радость и утешение. Передаю вам веер великой Ермоловой — нашего идеала!! Я вас люблю, как прекрасную артистку, доставляющую мне много радости своим талантом и обаянием».

Георгий Новицкий

Рига

«У нас осень... Хотя нет еще листопада и все в яркой зелени. Но это считанные дни...»

(Из письма Г. А. Новицкого)

Людмила Франжоли,

или
«Не блеск, не слава...»

В Ирбите я был всего один раз, в 1990 году. И только один день.

День этот выдался таким суетным и напряженным, что образ города сложился в моей памяти из черноты небесного купола, на котором, как в учебнике, можно было разглядеть Млечный Путь и отыскать все созвездия... Из прозрачного морозного утра, в которое я окунулся, сойдя с раннего поезда... Из старинных, дремлющих в синеватой дымке домов (прямо-таки декорация для пьес Островского!)... И над всем этим — протяжный низкий голос с хрипотцой, и ее лицо — такое светлое, словно тысячи прожекторов освещают его, разглаживая лучики морщинок...

...Впервые я услышал о ней в Москве.

— Ты из Свердловска? — переспросили меня. — О! У вас там, в Ирбите, такая легендарная старуха живет!.. «Легендарная старуха»! Весь день я помнил о ней и ранним зимним вечером того же дня, за несколько часов до поезда, бежал, спотыкаясь о колдобины улиц, затерявшихся в кромешной тьме, и думал про себя: «Какая она?»

Нет, не увидел я ни старческой немощи, ни скорбной безысходности. И запах нафталина не ударил мне в нос. Вот те на! Легенда?! Такая живая и близкая, словно мы давно знакомы.

Первый вопрос задала мне сама.

— А отчество у вас какое?

— Называйте просто Сережей, — отвечаю. — Я чуть-чуть моложе вас.

— А вы шутник, молодой человек, — прохрипела она и лукаво улыбнулась.

Так познакомился я с Людмилой Тимофеевной Франжоли.

— Моя фамилия уходит вглубь веков, — рассказывала моя собеседница. — Предки мои жили на берегу Адриатического моря, в Италии. Были простыми рыбаками, а когда началось движение Гарибальди, то они переправляли повстанцам продукты, оружие, людей... Потом бежали, обосновались в Македонии. А вот почему они затем переехали в Одессу? Не знаю... Одесса вообще очень космополитичный город, кого там только не было.

Людмила Тимофеевна затягивалась папироской, предупреждая меня о «коварстве» собаки, которую я гладил под столом, и продолжала:

— Потом был «процесс ста девяноста трех»... Покушение на императора Александра Третьего, в котором был замешан брат отца — дядя Андрей. Это дело серьезное было. Его арестовали, сослали в Сибирь. Правда, он потом бежал в Швейцарию. А отца моего, Тимофея, в Вятку сослали. Семья у нас была большая, батька завел свое дело — отливал из сахара разные фигурки. Это у него, между прочим, очень художественно получалось. В 1896 году, когда моя персона появилась на свет, у отца под ногами уже была твердая почва.

Закрыв глаза, я быстренько сосчитал... Помилуйте! Быть не может! Неужели девяносто четыре?!

Людмила Тимофеевна, будто прочитав мои мысли, виновато улыбнулась.

— Сценой я заболела лет с восьми, еще до гимназии. Меня повели в театр. Шла мелодрама, очень сентиментальная, называлась «Материнское благословение».

Я представил себе, как маленькая Франжоли со слезами на глазах сопереживает несчастной дочери дровосека... Ее соблазнил граф! Ах!.. Обещал жениться... Она бежит с ним... Обман!.. Помешательство!.. И героиня пеленает полено, убаюкивая его грустными песенками...

Потрясенная девочка приходит домой, заворачивает в платок солдата-игрушку из папье-маше и повторяет мизансцены, что запомнила в театре. И плачет, и поет...

А потом — драмкружок в гимназии, благотворительные выступления. Режиссировал спектакли учитель словесности, он и надоумил свою ученицу пойти в артистки. Франжоли приезжает в Петроград учиться на высших сельскохозяйственных курсах имени Стебутова, но... тайком от родителей поступает в частную театральную школу В. В. Василёва.

Слушал я Людмилу Тимофеевну и поражался ее памяти... Она вспоминала 1914 год, начало Первой мировой войны, потом февраль 1917-го. В тот вечер из школы ни-кого не выпускали, а она так тревожилась за молодого человека, в которого была влюблена. Жил он далеко, денег на извозчика не было, так и пошла пешком ночью через весь революционный Петроград.

— В каких театрах работала? Ой, в немногих, да и в небольших... Я подолгу работала в каждом. Начала в Вятке, там стала профессиональной актрисой, служила
в Перми, Рыбинске. Играла все, что давали: и комические, и драматические роли, и салон, и быт... Любила Ост-ровского, много ролей в его пьесах переиграла. Жаль, что заранее не предупредили о визите, Сережа, угостить-то нечем...

Извиняясь за скромный стол, Ольга Николаевна Матусевич, дочь Людмилы Тимофеевны, подавала вареную картошку, колбасу, соленые огурцы, яичницу.

— Да что вы! — не соглашался я. — Это же царский ужин!

— А я картошечку люблю...

— Людмила Тимофеевна, а на диетах сидели когда-нибудь?!

— Ой, что вы! Всегда ела, что хотела и сколько хотела, потому, наверное, и живу до сих пор. Ну, налейте еще и себе, и мне. Вы не подумайте чего, у меня рюмочка с фальшивым дном: кажется, что полная, а на самом деле — лишь сверху капелька...

— Да будет тебе, мама, нормальная у тебя сегодня рюмочка, — чокается с нами Ольга Николаевна.

— А Олечку я в Пошехонье-Володарске родила, девятнадцать лет там проработала. Декретных никаких не было тогда. На квартиру из роддома пришли пешком, а на кровати уже лежит роль. На следующий день пошла в театр.

— А на Урал как попали?

— В конце сороковых в Невьянск мы с мужем приехали, там театр был. А в Свердловске начальником управления по делам искусств был такой Тягленко — он любил театры сокращать. Ну и расформировали нас. Одних актеров отправили в Серов, а мы попали в Ирбит. Это в пятидесятом году было, в августе, а до того, в феврале, театр сгорел. И вот мы много ездили, в Красноуральске база была. Ну а в пятьдесят четвертом открылись в Ирбите «Золотопромышленниками» Мамина-Сибиряка. Так я тут и завязла, проработала в этом театре тридцать лет, до восьмидесятого года. Когда мне исполнилось восемьдесят четыре года, ушла со сцены...

Сколько же ролей переиграла Людмила Тимофеевна? Среди крупных и запоминающихся — Кручинина, а потом Галчиха в пьесе «Без вины виноватые» Островского, горьковская Васса... В последние годы — старуха Анна в «Последнем сроке» Распутина, Клара Цеткин в «Синих конях на красной траве» Шатрова... Знатоки театра с восторгом говорили о зрелом мастерстве актрисы в этих работах.

— Людмила Тимофеевна, а вы довольны своей актерской судьбой?

— Что вы! Да как же не довольна?! — восклицала Людмила Тимофеевна. — Все шестьдесят два года в театре пролетели как сон... Было тяжело. Были... Не люблю эту фразу, но так говорят: были взлеты и падения. Особых взлетов, по-моему, у меня не было, но и падений не было. А театр я очень любила и до сих пор люблю. Я считаю, что главное в театре — душа! Равнодушных не должно быть в театре. Душа должна быть у всех — от рабочих сцены до самой верхушки. Равнодушие в теат-ре — преступление! Никогда я не кляла судьбу, только благословляла. Приезжала с гастролей, гладила стены своего театра и говорила: «Здравствуй, мой милый старый друг!» Что снится? Большей частью сцена... Когда ушла на пенсию, не знала, куда себя деть.

Людмила Тимофеевна задумалась, а мне вспомнились слова Нины Заречной из чеховской «Чайки»: «...В нашем деле — все равно, играем мы на сцене или пишем — главное не слава, не блеск, не то, о чем я мечтала, а уменье терпеть. Умей нести свой крест и веруй. Я верую, и мне не так больно, и когда я думаю о своем призвании, то не боюсь жизни».

На прощание, перед моим отъездом, Ольга Николаевна поила меня чаем с вареньем, а Людмила Тимофеевна потчевала куплетами:

Я вареньице варила,

Себе фартучек прожгла.

Никому я не скажу,

Что я с дырочкой хожу...

До поезда оставалось меньше часа. Вышел от Франжоли в черноту ирбитских улиц, а надо мной — небесный звездный купол, дома — словно старая декорация, и над всем этим — отзвук протяжного низкого голоса с хри-потцой...

Самуил Голомб,

или
Художник из страны Диснейленд

Жил в Свердловске человек удивительной судьбы — художник Самуил Гершевич Голомб. Я успел пообщаться с ним... Самуил Гершевич, о котором я столько слышал от самых разных людей, уже тяжело болел, не вставал с постели, но принял меня и рассказал о том, что приключилось с ним в этой быстро промелькнувшей жизни.

Родился он в 1917 году в Вильно (теперь Вильнюс). С детства увлекся рисованием, а с пятнадцати лет стал рисовать дружеские шаржи и портреты артистов. В ту пору Вильно был заметным культурным центром, куда частенько приезжали звезды польской эстрады и варшавских театров. В каждый свой приезд они узнавали юношу, поджидавшего их за кулисами, и увозили с собой на память его рисунки. Вскоре и сам Голомб решил уехать в Варшаву учиться.

— Меня долго отговаривали: мол, там еще не такие художники рисуют артистов, — вспоминал Самуил Гершевич. — Но я все равно настоял на своем. Денег на поездку не было, и пришлось почти всю дорогу до Варшавы идти пешком. Нашел там знакомых артистов, они меня хорошо приняли, помогли устроиться в художественное училище. Я на такой поворот судьбы и не рассчитывал...

— А разве рассчитывали когда-нибудь оказаться в Голливуде, да еще работником студии Уолта Диснея?

— Это вообще было полной неожиданностью, которую можно встретить разве что в диснеевских сказках... В 1937 году в Варшаву приехали эмиссары известной американской кинокомпании «Метро Голдвин Майер» искать таланты для создания новых мультфильмов. Из сотен желающих, участвовавших в конкурсе, отобрали четверых, и меня в их числе. Было мне в ту пору двадцать лет. Так неожиданно я и получил приглашение работать в Голли-вуде у мэтра мировой мультипликации.

— И какое же впечатление произвела «фабрика снов» на молодого художника?

— Шум, очень большое движение, много студий, кафе, кабаре. Когда привык к обстановке, начал ходить на съемки. Познакомился с Гретой Гарбо, Марлен Дитрих, рисовал их. У Марлен Дитрих несколько раз был в гостях. После прихода в Германии в 1933 году к власти фашистов Марлен Дитрих, как вы, наверное, знаете, эмигрировала
в Америку, отвергая все попытки принудить ее служить искусству Третьего рейха. Когда в Европе был открыт второй фронт, актриса часто выступала на передовой перед американскими солдатами, участвовала в исторической встрече советских и американских войск на Эльбе.

С Марлен Дитрих был очень хорошо знаком Эрнест Хемингуэй. Он любил интеллигентность и остроумие актрисы и даже придумал ей шутливое прозвище Капуста.

— С кем еще из американских кинозвезд довелось видеться и общаться?

— С Мэри Пикфорд, Франческой Гааль, Диной Дурбин, Гарри Купером, Фрэнсис Фармер, Чарли Чаплином...

— Да-а, просто голова идет кругом. Конечно, узнать их, встретив в съемочном павильоне, не представляло труда?

— Грета не так выглядела, вообще-то, как в кино. Гримеры над ней здорово потрудились... Она была задумчивая всегда, а Марлен — веселая, пошутить любила, розыгрыши всякие. Чаплин в то время работал над «Великим диктатором», фильмом-памфлетом на Гитлера и нацизм.

Из курьезов? Двойники. Почти для каждой звезды предприимчивыми менеджерами были найдены двойники. Выезжали к актерам на родину, искали «копию». Грете Гарбо привезли «близнеца» из Швеции, а Гарри Купер был из Калифорнии, с Монтаны — оттуда и двойник... Смысл? Окруженные толпой, двойники часто вместо звезд раздавали автографы, нередко присутствовали на светских приемах, которые заканчивались под утро, а звезды в это время отдыхали, готовились к съемкам.

— А кого же, в таком случае, рисовали вы? Звезд или их двойников?

— Трудно сказать... Но ведь я договаривался с ними в студии, первый раз видел их на съемке, а там, конечно же, были они сами... К тому же, как художник, я сразу узнаю, кого видел в первый раз. Меня обмануть сложно.

Вот Чаплина видел часто и в студии, и в кафе, рисовал его. У него, кажется, не было двойника.

— Где и как вы работали, к каким мультфильмам «приложили руку»?

— Мое рабочее место было в одной из застекленных комнат-боксов, просматривавшихся из любого конца огромного студийного коридора. Рисовал фон к действиям персонажей, доставались «роли» и покрупнее — мышонок Микки Маус, наигрывающий на флейте, матросик Гусь, танцовщица и певунья Бетти Буб. За два года работы участвовал в рисовании тридцати диснеевских персонажей к пяти лентам, в том числе и к цветной полнометражной «Белоснежке». Около тысячи человек работали над ней целый год, а на экране лента идет всего один час.

— Всему миру известны герои диснеевских мультиков: пес Гуфи, утенок Дональд, олененок Бемби, не говоря уже о мышонке Микки Маусе. Вы были свидетелем, как они рождались...

— У Диснея дома, во дворе, был целый зоопарк — птицы, всевозможные зверюшки... Видимо, без них он не мог работать, изучал их поведение, используя затем свои наблюдения в фильмах. Дисней оказал огромное влия-ние на развитие мультипликации. Наши Волк и Заяц из «Ну, погоди!» тоже, по-моему, взяли его стиль, манеру... Я овладевал его техникой. Быстро рисовать тоже научился у него...

Недалеко от Голливуда, как вы знаете, теперь стоит Диснейленд, всемирноизвестный чудесный парк для детей
и взрослых, выстроенный по инициативе и на средства этого большого художника.

— Среди голливудских актеров, с которыми вы встречались, был ли Рональд Рейган?

— Да, ведь он был тогда актером, я с ним встречался и в студии, и в излюбленном месте отдыха артистов — кафе «Каскадер», но, конечно, даже предположить не мог, что когда-то он будет президентом Америки. Хотя, кажется, уже тогда он был профсоюзным деятелем, его выбирали председателем «Союза кинозвезд».

Когда я узнал о встрече Рейгана с Горбачевым, я тогда письменно обратился к главе американской администрации, горячо поддержав будущее соглашение о сокращении вооружений. Мое открытое письмо президенту США было опубликовано и на страницах «Вечернего Свердловска».

— И вы думаете, Рейган вас вспомнил?

— Думаю, что да, потому что у артистов хорошая память.

— Как сложилась ваша жизнь после истечения контракта с американской кинокомпанией?

— Я вернулся из Голливуда в Польшу, затем на родину в Вильно, оттуда переехал в Советскую Белоруссию, а в 1941 году эвакуировался сюда, на Урал. Стал жить
в Свердловске. Долгие годы, до самой пенсии, работал художником на заводе транспортного машиностроения имени Я. М. Свердлова. Но потребность рисовать портреты, дружеские шаржи актеров никогда не оставляла меня. Нередко мои рисунки появлялись и на страницах свердловских газет.

— Можете ли вы назвать кого-нибудь из тех, кого рисовали?

— Трудно перечислить всех. Николай Черкасов, Николай Крючков, Петр Алейников, Николай Мордвинов... Артисты меня хорошо помнили. Например, Ростислава Плятта я встретил второй раз через двадцать лет, и он меня узнал. С Григорием Александровым и Любовью Орловой впервые встречался в Америке, а спустя пятнадцать лет Любовь Петровна узнала меня в Свердловске. Узнавали и польские артисты, которых я не видел тридцать лет.

Как-то в конце шестидесятых в Свердловск с эстрадным ансамблем из Польши приезжал ветеран конферанса Антон Якшташ. Он и рассказал тогда свердловчанам, что в столичном музее Театра Народовы в Варшаве хранятся работы Самуила Гершевича — портреты старейшин польской сцены. В архивах многих артистов отечественного театра, кино, эстрады, цирка можно найти рисунки, дружеские шаржи Голомба.

К концу нашей встречи Самуил Гершевич уже неуверенной рукой и не так быстро, как в прежние годы, нарисовал и мой дружеский шарж. Не знаю, насколько он тогда соответствовал моему облику, но я сохранил его как автограф мастера. А когда мне удается увидеть какой-нибудь диснеевский мультфильм, я вспоминаю Самуила Гершевича Голомба, который много лет назад по ту сторону океана трудился над знаменитыми теперь сказочными персонажами.

РАЗМЫШЛЕНИЯ ВСЛУХ

Из микрофонных папок
авторских радиопередач

О радио

В размышлениях о том, как сказать, как «подать» свои мысли, нет более верного пути, чем искренность и доверие — их слушатель ценит больше всего.

* * *

Чтобы понять значимость того или иного человека или явления, нужно представить реальный мир без этого человека или без этого явления.

Но разве можно представить нашу жизнь без радио? Радиоволны многочисленных радиостанций пронизывают действительность. Радиоволны убеждают в существовании параллельных миров. И в горе, и в радости мы бороздим просторы радиоэфира в поисках успокоения, поддержки, отдохновения.

С появлением телевидения кое-кто осмеливался предсказывать радио мизерную роль в нашей жизни, однако оно не уступает телевидению, и, наряду с возрастающим числом телеканалов, мы узнаем об открытии и новых радиостанций. Правда, и тут — издержки вседозволенности. Радио, призванное быть образцом речевой культуры, на многочисленных каналах, альтернативных государственному вещанию, впускает в эфир всех желающих. В прямом эфире, дозвонившись до ведущего, радиослушатель может нести любую чушь о своем завтраке, снах, увлечениях, передавать приветы любимым и родственникам, заказывать песни. Особого труда такие передачи не требуют: записи легко воспроизводятся с компакт-дисков, а желающих дозвониться и «приколоться» — сотни. Но, думаю, и в эти игрушки мы скоро наиграемся и вернемся к настоящему, любимому радио нашей жизни, если хотите — к традиционному радио, которому не чуждо все новое.

Те, кто серьезно занимается радио, понимают, что дело сие непростое. Это очень кропотливый труд: раздражающий, когда наступает усталость, и радующий, когда раздаются телефонные звонки слушателей и приходят письма от них...

* * *

Наверное, каждый, кто проводил долгие вечера своего детства у радиоприемников, слушая передачу «Театр у микрофона», помнит свое удивление: как в таком маленьком ящичке может поместиться огромный театр?! Радиотеатр — явление особенное. Если в настоящем репертуарном театре о постановках прошлых лет напоминают лишь старые афиши, программки, рецензии и фотографии, то в радиотеатре, в этом волшебном мире, можно вызвать к жизни голоса давно ушедших мастеров сцены.

И декорации в радиотеатре не ветшают — их создает сила нашего воображения, а воображение всегда свежо, сиюминутно, как сам театр. С помощью записей, что хранятся на полках в загадочной, сумрачной и чуть влажной (чтобы не сохли пленки!) фонотеке, радиотеатр подобно машине времени возвращает нас в прошлое...

* * *

В нашем деле есть что-то от мистики... Замечали ли вы, что ушедший из жизни исполнитель на кинопленке вы-глядит иначе, чем ныне живущий актер? Или натурщик, оставивший свой образ на полотне художника?

То же самое происходит и с магнитной лентой. Записи живых реальных людей звучат совершенно иначе, чем голоса тех, чьи образы остались в этом мире лишь в зафиксированных мгновениях. Может быть, лишенные земной жизни, они очень четко и рельефно проявляются в том, что осталось от их присутствия рядом с нами?..

* * *

Когда мы говорим о проблемах театра на радио или телевидении, многим эта тема может показаться кулуарной, узкопрофессиональной. Какое дело зрителю до того, что происходит за кулисами?! Но, с другой стороны, всем нам рассказывают с утра до вечера о том, что происходит за кулисами Думы или другого парламента! На нас же выплескивают с волнами эфира проблемы ферм, заводов и строек! Хотя и в этом случае можно рассуждать: «Какое нам дело до противоречий парламентариев, забот доярок, фрезеровщиков и строителей? Подавайте нам готовенькое законодательство, молоко, детали, дома!» Ан нет! Не так-то просто в этой жизни прийти к хорошему результату. Нам важно, как это делается, кем это делается!

* * *

Когда мы сетуем на то, что не сохранились на видеопленке или на магнитной ленте какие-либо театральные постановки, ставшие событиями и сводившие зрителей с ума, мы, осмелюсь предположить, не правы. Предназна-чение театра — быть сиюминутным, никогда не повторяться. А если мы пытаемся препятствовать этому, время часто мстит нам.

На эти размышления натолкнули меня несколько вечеров, проведенных в редакции, когда я прослушивал записи из радиофонда — фрагменты старых драматических спектаклей с участием легендарных мастеров. То, что в театральном искусстве интересно и талантливо сейчас, сию секунду, спустя время утрачивает свою актуальность. Как правило, это происходит через десятилетия. Меняются отношения людей, манера общения, язык, стиль жизни.
А вместе с этим меняются и взгляды на искусство. Взлелеянные мемуарной литературой мастера сцены часто не оправдывают наших ожиданий, когда мы достаем с пыльных полок записи с их голосами и воспроизводим на магнитофоне. Порой происходит и обратное: сделанная давным-давно запись не отпускает тебя, волнует, тревожит, словно ты находишься в зрительном зале, и все происходит сегодня, здесь и сейчас...

О театре

На театре каждый день происходят какие-то события. Одни из них запоминаются надолго, другие проходят незаметно. А какие-то становятся решающими. О них пишут мемуары, слагают легенды.

Словом, как и в жизни, в театре все непредсказуемо, мы же лишь фиксируем мгновения его сиюминутности, складывая театральную историю из маленьких искорок, взлетающих и гаснущих на ветру времени...

* * *

В сущности, театр во все времена привлекает одним и тем же. Меняются лишь атрибуты театральной жизни, подобно тому, как со временем нашу жизнь начинают окружать новые вещи. Или скажем так: театр меняет костюм, лицо, то есть грим, оставляя главным и неизменным самое ценное свое содержание — истинную жизнь человеческого духа...

О легендах

Федор Иванович Шаляпин... Произносим это имя, и сразу возникает образ могущественного человека, чье величие неразрывно связано с величием оперного искусства, мировой культуры. Так много стоит за этим именем, столько ассоциаций возникает... Потому, случайно встретив на днях человека — невысокого, неброского, молчаливого и услышав его фамилию — Шаляпин, я был страшно удивлен. Хотя... Ну что здесь такого? Фамилия как фамилия, и носить ее может кто угодно. Но в голове не укладывается: разве может по-бытовому и в суете прозвучать эта фамилия — Шаляпин? Может... Все может быть в этом мире. Это сегодня — легенда, эпоха. А когда-то все на-чиналось с простого. И великие запросто пили чай и болтали о какой-нибудь чепухе. Светлана Леонидовна Собинова-Кассиль, дочь другого корифея оперного искусства — Леонида Собинова, рассказала мне, как однажды две знаменитости вели спокойный незатейливый разговор, и по их голосам в запертой комнате можно было одного принять за другого, и наоборот... Тенор Собинов в быту разговаривал голосом, который, по всем правилам, должен был бы принадлежать басу. А бас Шаляпин говорил так, что его можно было бы принять за тенора.

Искусство вообще живет легендами. Можете ли вы представить себе оперу без легенд — Шаляпина, Собинова? Причем чем больше легендарная личность проявляется в каких-то земных человеческих качествах, тем больше ее величие.

О нормах и правилах

Эпатаж — скандальная выходка, поведение, нарушающее общепринятые нормы и правила.

Что касается норм и правил, то эти понятия настолько размыты, что ненормальное становится нормой, а норма рискованно переходит в область ненормального.

Эпатаж вообще всегда был свойствен людям творческим. Людям, жаждущим шумихи вокруг своего имени, желающим самоутвердиться. А поскольку человечество, прожившее довольно продолжительный период не в одну тысячу лет, уже мало чем можно удивить, то изобретаются всё новые и новые выходки, моделируется все новое и новое поведение. Но мудрецы молвят: все новое — это хорошо забытое старое.

В истерических воплях о нормах и правилах есть что-то ханжеское. Держась, как за спасательный круг, за нравственные устои и усредненную мораль, мы ловим безнравственных блошек, чтобы, не дай Бог, не увидеть зияющую пропасть царящей безнравственности.

В каждом из нас живет этакий Наполеон, решающий, что можно и чего нельзя. В каждом из нас живет цензор. И общительны мы до такой степени, что уверены в необходимости довести до всех свое личное мнение.

Что касается творческого человека, то он, понимая, что уже столько всего написано и столько всего сказано, вынужден прибегать к эпатажу, чтобы быть замеченным. И пусть! И слава Богу! Пусть изобретаются любые скандальные выходки, пусть нарушаются нормы и правила, но без ущерба для близких и современников. Если от эпатажа кто-то пострадал физически или морально — это уже за гранью дозволенного. Творчеством вообще занимаются люди не совсем нормальные, однако у зрителя и читателя должно оставаться право выбора читать ту или иную книгу, пойти на тот или иной спектакль, смотреть или слушать ту или иную передачу.

* * *

Много чего напридумывало человечество, пока живет на планете, для своего удобства. Например, исчис-ление времени, а вслед за ним и возраст... Расстояние, а вслед за ним — меру длины, ширины... И вот уже наша жизнь «обросла» нормами, стандартами. Сколько и как нужно жить, кого ненавидеть и кого любить, сколько есть и сколько пить... Конечно, без норм, стандартов, законов — нельзя! Страшно представить, какой хаос начнется в этом мире, если каждый захочет поступать так, как ему вздумается! Но все больше и больше проявляется в нашей жизни индивидуальность : мир разнолик, чего в нем только не бывает, какими только люди не рождаются, какими только не становятся! Все в этом мире неповторимо: каждая клетка, каждый росток, каждое мгновение. Каждая частица этого мира прекрасна в своей непохожести...

Наступает новое время. На белых ворон меньше обращают внимания. Быть непохожим на других, заявлять о своей индивидуальности стало легче. И если еще кто-то тычет пальцем в странного индивидуума, в инвалида или любого другого необычного человека — не такого, как все, — то он пока чего-то не понял, у него еще все впереди...

О тринадцатом...

До сих пор многих пугает тринадцатое число. Говорят, чтобы обезопасить и «погасить» его, необходимо уравновесить этот день другим числом тринадцать. Например, назначить званый обед на тринадцать часов. Или подарить возлюбленной в час решающего свидания букет из тринадцати цветков (если кто-то, конечно, отважится именно в этот день назначить свидание). Или прокатиться через город по тринадцатому маршруту и так далее и тому подобное.

Я — один из тех, кто родился тринадцатого. Каждый месяц это число — мой день, самый радостный, самый удачный.

О жизни

В череде будней, мы зачастую не можем понять причин своей подавленности и четко сформулировать: а чего нам хочется?

Чего хочется, глядя в сумрачные лица прохожих и укрываясь от ветра, который обязательно в лицо? Чувствуя себя неизвестно за что виноватым перед продавщицей или властной кондукторшей, шлифуя свое лицо о сурово-драповые спины соотечественников в трамвайном вагоне в час пик — «час икс», час испытания... Хочется чего-то возвышенного, неземного? Или, наоборот, земного, но обязательно просветляющего наши будни с ранними зимними сумерками, в стране, неготовой к настоящему празднику...

* * *

«Вот и суббота, — осознаем мы поутру, позволяя себе дольше обычного понежиться в постели. — Вот и еще одна неделя пролетела, оглянуться не успели... И что это время торопится? Куда спешит скрыться от нас?»

Да нам и самим поспешить бы туда, где не фырчит кран, отказывая нам в холодной воде по многу дней, а из горячего в это время, как назло, льется рыжий с неприятным запахом кипяток...

...где на тротуарах нет грязной жижицы после хмурых осенних дней...

...где юные соотечественники, будучи незнакомыми, случайно встретившись взглядом в раскрытые окна идущих в разные стороны трамваев, искренне улыбаются, а не плюют друг в друга. Они не подозревают, что когда-то придется им встретиться и заплатить за свою агрессию собственным здоровьем и благополучием...

...где зашоренные современники не толкутся на передней площадке троллейбуса, заслонив собой, как стеной, пустое пространство в середине салона, и кондуктор не смотрит на тебя взглядом палача...

...где нет чопорных от собственного бессилия правителей и политиков, заполонивших телеэкраны...

Наверное, не только у меня грустные впечатления от прошедшей недели... Вероятно, и это раздражение не только у меня. Что же делать? Говорить о хорошем, добром, вечном! Хотя великие русские писатели не всегда лестно отзывались о своем народе. Вот, например, Тургенев: «Русские люди — самые изолгавшиеся люди в целом свете, а ничего так не уважают, как правду, ничему так не сочувствуют, как именно ей...». Или Погодин: «Мы, русские, от природы слишком беспечны, ленивы, равнодушны, склонны ко сну, пока крайняя нужда не заставит нас поискать новых средств, пока какой-нибудь внешний удар не пробудит вас к действию...».

НА БЫВШЕЙ
КАФЕДРАЛЬНОЙ

Из истории
Екатеринбургского дома актера

Сначала его стены вслушивались в екатеринбургскую тишину, встревоженную цокотом лошадиных копыт по булыжной мостовой, в степенный шелест платья хозяйки, выходящей из повозки. Потом слышали уверенный шаг хромовых сапог красных комиссаров и раздраженное фырканье автомобилей белых генералов.

Сколько видел этот дом! Он и сегодня стоит в самом центре Екатеринбурга под номером восемь на улице 8 Марта, на углу площади имени 1905 года — бывшей Кафедральной. Вот уже более ста лет стоит.

Но прежде чем рассказать историю этого дома, предлагаю еще глубже погрузиться в прошлое — в двадцатые годы XIX столетия. Рядом с местом, где спустя три четверти века встанет этот дом, находилась усадьба, принадлежавшая владельцу Сысертских заводов Турчанинову.

Знают ли обитатели здания Облпотребсоюза, выросшего на усадебной земле, что в декабре 1826 года проездом из Сибири на Кавказ, по пути в действующую армию, здесь останавливался М. И. Пущин — брат декабриста, приятеля Пушкина. Он целую неделю был гостем генеральши Колтовской-Турчаниновой, состарившейся светской львицы, знакомой ему по Петербургу.

Перенесемся в 1890 год и заглянем в почту городского головы Екатеринбурга, получившего от подрядчика Василия Захаровича Дмитриева (обратите внимание на эту фамилию) письмо от 25 июня. Прочтем несколько строк:

«...Представляю при сем план и копию с него на постройку каменного дома Степану Ельпидифоровичу Тупикову в Екатеринбурге на углу Уктусской улицы и Кафедральной площади. Имею честь покорнейше просить городскую управу по надлежащем утверждении выдать оный мне для руководства...» Внизу была сделана приписка: «К постройке дома препятствий не имею. Юлий Дютель».

Кто же эти лица?

По одним дошедшим до нас сведениям, Тупиков был богатым купцом. По другим — известным золотопромышленником. Юлий Осипович Дютель, ставший автором проекта, с конца 1880-х годов состоял в должности главного архитектора города. На Урал он перебрался в середине шестидесятых, а до того был вольнослушателем Петербургской академии художеств, получил звание художника. В 1857 году за проект «Кладбище для воинов, павших под Севастополем» ему присудили звание академика архитектуры.

Дютель — автор проектов нескольких домов в Петербурге. В Ирбите им осуществлена планировка знамени-того торгового центра, спроектирована мужская гимназия. В Екатеринбурге «родственники» нашего дома — бывший Концертный зал имени И. З. Маклецкого (ныне Музыкальное училище имени Чайковского), бывший дом П. В. Иванова на Уктусской улице (ныне здание Детской филармонии по улице 8 Марта, 18) и некоторые другие. Не все постройки, к сожалению, уцелели до сегодняшнего дня.

А тогда, в 1890 году, сравнительно быстро (судя по документам) на Кафедральной площади, в самом центре Екатеринбурга, поднялся одноэтажный дом с большим по-дворьем, и первыми его владельцами стали Тупиков и его супруга, фигуры в городе достаточно заметные.

В центр кованого козырька, характерного для богатых особняков на Урале, были вписаны буквы «СТ» — инициалы Степана Тупикова, в чем можно увидеть и волю Провидения, предсказавшего нынешнего владельца до- ма — Союз театральных деятелей (СТД).

— Тупикова (девичья фамилия — Полузадова. — С. Г .) была родной сестрой моей бабушки. У нас в семье ее звали просто бабушкой Евгенией. Своих детей у нее не было. Поэтому когда в 1908 году я появилась на свет, бабушка Евгения настояла, чтобы меня назвали ее именем, и при крещении она была записана моей крестной матерью... Таким образом, я как бы стала наследницей. Во всяком случае, о доме у нас в семье говорили...

С Е. С. Дмитриевой мы беседовали в Санкт-Петербургском доме ветеранов сцены. Евгении Сергеевны не стало в марте 1996 года. А в своем екатеринбургском особняке она последний раз была... в 1914 году.

— Что я могла запомнить в такие годы? — продолжала свой рассказ Евгения Сергеевна. — Мне было шесть лет, когда меня привезли в Екатеринбург. Весь отпуск отца мы жили в этом доме. Был он одноэтажный. Большой парк при нем граничил с площадью. Помню большую белую гостиную с роялем, длинный стол в столовой... Моя крестная была староверкой, что преследовалось, и ее молельная была потайной — дверь вровень со стеной. Когда она меня туда ввела, я буквально ослепла от лампад, озарявших иконы, украшенные драгоценными камнями. Так как было лето, я чаще бывала во дворе и в саду, а больше всего меня влекла конюшня, где были две лошади. Вот, пожалуй, и все мои детские впечатления, что остались от посещения моего «будущего наследства». Да, еще помню подвальное помещение, где была кухня и даже что-то вроде бани.

А вот еще свидетельство о доме — запись в одной из екатеринбургских книг 1913 года, в которой находим следующую таблицу:

Вихрь революционных событий круто изменил жизнь дома. Есть сведения, что в октябре 1917 года здесь раз-местилось Бюро народного университета (заметьте, уже тогда особняк служил культуре), а в марте 1918-го — центр борьбы с контрреволюцией. Над входом висела вывеска «Уральский областной комиссариат».

В июле 1918-го город захватили белые, и прежняя вывеска сменилась более зловещей — «Военная комен-датура».

До недавнего времени мы считали, что Тупикова больше не возвращалась в свой дом, однако известный краевед Виталий Васильевич Шитов недавно принес в Дом актера копию письма некой Бочаровой, жительницы Воткинска, написавшей в марте 1919 года своей подруге екатеринбурженке Боде-Лазаревой следующее:

«Дорогая моя подруженька Надя! Объявилась оказия в Екатеринбург, и я могу с надеждою послать тебе письмо с уверенным его получением тобою. Твое получила вскорости после Рождества Христова. Наплакалась и пора-довалась немного за тебя, что после твоих переживаний и скитаний снова ты в Екатеринбурге, жива и здравствуешь. Как я соскучилась по нашему милому городу, по нашей гимназии, где прошли такие счастливые годы и дни беззаботной молодости нашей...

...Как мне хотелось быть там с тобою и вами на балу в Благородном собрании, как прекрасно ты мне его описала. Ты видела нашего Ангела-спасителя адмирала, видела персон из наших знакомых, прекрасно описала наряды екатеринбургского света. Увижу ли я все это, доведется ли?

Ты говоришь, что Александр Васильевич (адмирал Колчак? — С. Г .) останавливался у мадам Тупиковой. Я узнаю ее, она знает, кого принимать и как принимать в своем уютном гнездышке...»

Выходит, Евгения Григорьевна, как и Боде-Лазарева, после скитаний и переживаний вернулась в свой особняк? Или вовсе не выезжала? Может быть, красные комиссары уплотнили хозяйку?

В двадцатые годы по проекту инженера С. В. Новосельского над домом возведен второй этаж. В ту пору в здании находились хозяйственные учреждения, ведавшие бумажной и лесной промышленностью.

В 1935 году особняк стал Домом политпросвещения. В пятидесятые в него вселилось общество «Знание». «Квартировали» в нашем доме и Союз журналистов, и Общество книголюбов, и редакции журнала «Уральский следопыт» и молодежной газеты «На смену!».

В 1981 году решением исполкома Свердловского областного совета народных депутатов дом передается Свердловскому отделению Всероссийского театрального общества для размещения в нем Дома актера. В особняке начинаются ремонтные работы, а 31 октября 1988 года открывается Дом актера.

Это одно из немногих старинных зданий, сохранившихся в городе и воссоздающих его исторический облик. По мнению искусствоведов, Дом — образец городского особняка конца XIX века, выполненный в стиле эклектики
с элементами барокко.

Но вернемся к судьбам первых владельцев особняка.

Степан Ельпидифорович скончался в начале двадцатого века. Газета «Урал» 4 апреля 1904 года сообщала: «На Екатеринбургский вокзал прибудет тело покойного С. Е. Тупикова. Литургия в Верх-Исетской Христо-Рождественской церкви. Погребение — на единоверческом кладбище. Извещают Евгения Григорьевна и Петр Ельпидифорович».

Вдова жила со своей сестрой, Павлой — бабушкой Евгении Сергеевны. Кстати, Дмитриева она по отцу. Бабушка была обвенчана с владельцем крупных лавок и магазинов, расположенных на теперешней улице Вайнера.
Не из тех ли Дмитриевых подрядчик Василий Захарович, участвовавший в закладке дома?

Как сложилась судьба двух сестер — неизвестно.

Е. С. Дмитриева в ту пору была ребенком и из бурных событий того времени помнит лишь встречу родственников где-то на перекрестке российских дорог и то, что бабушки очень горько плакали. Судьба наследства девочку тогда не волновала. Но в череде жизненных событий и ситуаций все же прослеживается некоторая закономерность. Судите сами.

Наследница особняка Тупиковой избрала судьбу актрисы. Свердловский драматический Евгения Сергеевна помнила с первых дней его существования: сначала училась в студии при театре, потом работала актрисой. В при-казе № 2 по Свердловскому театру драмы от 2 октября 1935 года дирекция, отмечая пятилетие театра, благодарит за работу актеров и режиссеров, прослуживших в коллективе с самого первого дня — М. Бецкого, В. Ордынского,
Е. Дмитриеву , А. Дутковскую, В. Морозову.

Евгения Сергеевна служила в разных творческих коллективах страны, прожила непростую жизнь провинциальной актрисы. Таким образом, ее наследство — Дом — изначально актерский!

Уютные гостиные первого этажа располагают к камерности вечеров, встреч. В Большой гостиной снова стоит рояль, правда, не тот старинный белый... Привлекает камин — произведение камнерезного искусства уральских мастеров. На втором этаже — зрительный зал, артистические, большая библиотека.

В Доме актера дружно живут театр ДА, собравший под своей крышей служителей Мельпомены из разных творческих коллективов города; галерея ДА, ставшая достойным украшением интерьера особняка. При Доме акте-ра созданы Информационно-театральное агентство, актерское кафе «Дебют».

Этот дом любят не только его хозяева — актеры, но и кинематографисты, музыканты, журналисты, художники, театралы, бизнесмены.

У Дома удивительная аура, которая не только сохраняется, но и укрепляется силами всех творческих людей.

ДОМ,
ПОКОРЯЮЩИЙ СЕРДЦА

Каким-то чудным образом все для меня переплелось, все связалось в Доме актера.

Евгения Сергеевна Дмитриева — наследница особняка, с которой я подружился, снимаясь на «Ленфильме», однажды объявила меня своим преемником. Кроме меня, у нее не было ни друзей, ни родных, и она распорядилась передать мне все свои права на движимое и недвижимое имущество. Правда, никакого особого богатства у Евгении Сергеевны не было, но «по наследству» ко мне перешел весь ее личный архив — документы, фотографии, газетные вырезки, программки... Все это хранится теперь в Доме актера — в том самом доме, что был завещан ей Тупиковой и где она проводила летние месяцы своего детства... Старинные настенные часы с боем, которые Евгения Сергеевна знала с тех пор, как помнила себя, теперь нарушают тишину моей квартиры, отмеряя минуты, дни, годы моей жизни. Редкостные мастера часовых дел, поддавшиеся моим уговорам отреставрировать механизм, определили возраст часов — более двухсот лет. Стало быть, служили они еще кому-то из бабушек или дедушек Дмитриевой.

Досталась мне и подлинная лорнетка Е. Г. Тупиковой. На серебряной пластинке, прикрепленной к костяной ручке, выгравированы ее инициалы «ЕТ». Эту лорнетку частенько держат в руках актрисы, исполняющие роль хозяйки особняка в новогодних представлениях «Святки в доме Тупиковой».

Но самое дорогое и ответственное из завещанного — сам Дом. Наследство хоть и символическое, но очень хлопотное.

Вместе с актерами мы обживаем и оберегаем особняк с первого дня, как в нем открылся Дом актера. В небольшой артистической царит особая атмосфера. Здесь соседствуют фотографии Добротина, Милляра, Викс. В этой фотогалерее вновь рядом Раневская и Агуров. Сюда «переехали» и чайная чашечка Жоржа Новицкого, и письменный стол Софии Батуриной с ее фотографиями, возле которых однажды остановился и предался воспоминаниям наш гость Борис Штоколов.

Судя по всему, старинный особняк очень подружился с молодым Домом актера. В их органичном сосуществовании — немалая заслуга директора Владимира Мишарина, деятельность которого отмечена премией имени А. А. Яблочкиной — великой русской актрисы. В этом доме мы когда-то с ним познакомились, а потом вместе пришли работать сюда. И снег с крыши сбрасывали, и по магазинам сами бегали, готовясь к встрече гостей...

За эти годы кого только не было в нашем Доме! Всех и не перечислить. Многие встречи стали памятными страницами истории Дома актера.

В 1994 году, в августе, в Екатеринбурге побывал Булат Окуджава. Тогда все еще были живы... И одноклассница Окуджавы, подруга его детства Ирина Глебовна Петрова, известный театральный деятель, старалась, чтобы встреча с всеобщим кумиром в Доме актера была сердечной и уютной, как в детстве. Покупались зелень, простое грузинское столовое вино, сыр, фрукты, виноград с косточками... Тот август подарил всем собравшимся в Доме актера удивительно теплый вечер... Слава Богу, он запечатлен на пленке в одном из выпусков телевизионного цикла «Дом актера». На той встрече был и Андрей Ефимов, екатеринбургский актер-кукольник, замечательный художник в своем жанре, лауреат «Золотой маски» — самой престижной российской театральной премии. Андрей пришел на встречу с куклой-скрипачом, персонажем его авторского спектакля «Огни забытого трактира» в театре «Иллюзион». Ожил маленький скрипач... И так поразил всех своим изяществом, правдоподобием, что Булат Шалвович и его супруга Ольга не удержались и высказали желание увезти скрипача с собой в столицу. Андрею Ефимову жаль было расставаться с куклой-актером, исполняющим одну из центральных ролей в «Иллюзионе». Он пообещал дорогим гостям, что в скором времени непременно смастерит такого же скрипача — один к одному. Руки у Андрея Ефимова — золотые, кукольных дел он мастер, да еще какой, только вот времени талантливому беспокойному человеку всегда не хватало. И только в 1997 году, еще при жизни Булата Окуджавы, Андрей выполнил свое обещание — приехал в Москву не один — с близнецом того скрипача, который теперь живет в музее кукол Ольги Окуджавы.

Кто хотя бы раз побывал в нашем Доме, уже не может забыть его.

Если отбросить неизбежную будничную суету и проблемы, которые нередко помогает решать сам Дом, в этом особняке можно почувствовать детство. Мои детские игры, не успевая наскучить, чередовались: домашние театральные представления сменялись «радиовещанием» в металлический, очень похожий на микрофон, тяжелый мундштук, вытащенный из огромной медной трубы брата, игравшего в духовом оркестре. Затем темная кладовка под пристальным взглядом фильмоскопа превращалась в съемочную площадку. А по самым значительным датам, скрывавшимся в упругости отрывного календаря, с легкостью теряв-шего дни, — праздник для всех домашних!

Все спроецировалось на мою взрослую жизнь. Правда, детские игры сменились настоящими спектаклями, микрофонами и объективами камер. А семья стала значительно больше, объединив всех служителей театра в Доме актера.

В одной из журнальных публикаций журналист Наталья Салтанова назвала его «Домом, покоряющим сердца». С тех пор все так и называют наш Дом — и гости, и хозяева, отмечая при этом, что сие нисколько не противоречит истине.

Для зрителей театр начинается с вешалки, а для мечтателей — с холодящего душу проникновения за кулисы... Туда, откуда избранники судьбы и выходят на сцену.

Сколько встреч, сколько мифов таится в складках кулис...

Проникают за кулисы, как правило, натуры впечатлительные. Потом они становятся актерами или хорошими верными зрителями.

Да, конечно же, театр — это то, что происходит сегодня, здесь, сейчас... Это дает повод каждому новому поколению актеров, режиссеров наивно полагать, что всё начинается с них, всё начинается сейчас, сегодня... В этом, на мой взгляд, и заключается коварство театра, ведь у него есть еще вчерашний день...

В актерской профессии, как в никакой другой, важны наблюдения и жизненный опыт. В их сочетании создаются роли, рождаются новые сценические характеры. Увиденное и прочувствованное фиксируется в памяти и в записной книжке. Иногда из этих записок слагаются целые истории...

«Сняться хоть в одной главной роли и умереть!» — мечтает большинство актеров... В некоторых судьбах это случается, но умирать после этого никому не хочется...

Дар — не только подарок или приношение, но еще и способность, талант, ниспосланные свыше. Два значения этого слова почти всегда соединяются в одном одаренном человеке. Такая личность, как правило, щедра на общение и встречи...

Summary

Sergei Gamov was born on the 13 th of September 1961.
He graduated from the Sverdlovsk Drama School and then from the State Lunacharski College of Theater Arts in Moscow .

He is an actor by training but the scope of his interests
is extrеmely wide. One might even think that Gamov has lived more than just one life on stage, on the screen, on radio, in journalism and, certainly, in the Ekaterinburg House of Actors having been it's Artistic Director since 1994.

The range of topics covered in his book titled «Having Crossed
My Life's Equator» is also wide — from reminiscing his childhood spent in a workers' town to telling about his meetings and his friendshiр with the greatest masters of stage, those born in the
19 th century; from theater essays to our contеmporary's reflections.

The book is richly illustrated with unique photographs from the author's private collection.

Верх-Исетский район с давних пор считается не только промышленным, но и самым театральным районом Екатеринбурга.

Еще в конце девятнадцатого века по праздникам горожане устраивали променад и катания по дороге от Верх-Исетского бульвара до Дровяной площади. А на широких, залитых солнцем лугах сколачивали балаганы, в которых давали цирковые представления и разыгрывали народные драмы.

В сентябре 1900 года на современной площади Коммунаров открылся Верх-Исетский народный театр, просуществовавший пятнадцать лет. Бревенчатое здание театра вмещало до 1100 зрителей. На его сцене работали любительские коллективы и профессиональные антрепризы. Здесь Екатеринбург видел незабываемую игру Мамонта Дальского, слышал замечательную колоратуру Соболевой, меццо-сопрано Ковельковой...

В двадцать первом веке верхисетцы сохраняют культурные традиции района, который по численности населения — 200 тысяч человек — можно приравнять к городу средних размеров. На его территории более семидесяти памятников истории и культуры, сорок учреждений культуры и искусства, среди которых Академический театр драмы, Объединение «Дворец молодежи», Центр культуры и искусства «Верх-Исетский», Дом актера, Дом мира и дружбы, десятки самых разных музеев и библиотек.

Официальный день рождения района — 19 августа 1926 года. Но на самом деле Верх-Исетский гораздо старше, издавна он укрепляет духовный потенциал всего города.

Екатеринбургский театр юного зрителя (Свердловский ТЮЗ) сформирован весной 1930 года как передвижной театр, в труппе которого было чуть больше двадцати актеров. Созданию нового творческого коллектива содействовал Московский театр для детей под руководством Н. Сац, которая направила на периферию актера и режиссера своего театра Ю. Корицкого. Он и был назначен первым художественным руководителем ТЮЗа. А первой премьерой нового театра стал спектакль «Лягавый» по пьесе Веприцкой, о чем сообщала газета «Уральский рабочий» 30 марта 1930 года. Именно эта дата и считается днем рождения ТЮЗа.

В первые годы своего существования театр часто обращался к произведениям классического репертуара. На его сцене, кроме сказок и детских историй, с успехом шли спектакли по пьесам Грибоедова, Островского, Мольера, Гоцци.

В первых классических постановках режиссером В. Игреневым, впоследствии возглавившим ТЮЗ, и были сформированы основные художественные принципы театра. В разные годы в театре работали режиссеры Н. Ломоносов, П. Харлип, И. Правов, С. Силаев, В. Битюцкий, В. Мотыль, Р. Саркисян, Ю. Жигульский, В. Рубанов, Д. Астрахан. Среди громких актерских имен, украшавших афишу театра, — Е. Юнгер, Е. Лялина, Л. Фамбулова, Н. Лаженцева, И. Белозеров, Г. Умпелева, Б. Плотников и многие другие.

С 1990 года театр совместно с Министерством культуры России проводит открытый фестиваль «Реальный театр», благодаря которому Екатеринбург каждые два года на неделю становится международным центром театрального искусства для молодежи.